Квинт Лициний 2 - [37]

— Д-д-дошло…

Я удивился – зубы у него действительно стучали друг об друга. Посмотрел пару секунд в глаза: вроде бы действительно дошло. Надолго ли?

— Это я нежно, — пояснил ему, — а в следующий раз будет любя. Хочешь узнать, как?

Он страдальчески поморщился и замотал головой.

— Хорошо, — поднялся я и добавил сверху, — поверю на первый раз. Но ты уж меня больше не огорчай. А теперь, — добавил в голос металла, — на счет три быстро отсюда испарились. Раз…

Две фигуры, одна подволакивающая ногу, а вторая полусогнутая, шмыгнули на лестницу.

Я повернулся к Мелкой. Она с видимым огорчением рассматривала раздавленную авторучку, потом шмыгнула носом:

— Дома теперь влетит…

— За авторучку? — удивился я.

Она грустно кивнула.

— Возьми мою, — я достал свою из портфеля, — у меня дома запасная есть.

Мелкая внимательно, не беря в руки, осмотрела авторучку и вынесла с мрачным видом заключение:

— Нельзя, — а потом с печалью пояснила, — слишком хорошая.

Я с недоумением посмотрел сначала на свой пишущий прибор – обычная китайская с якобы позолоченным пером, потом на обломки в ее руке.

— Знаешь, — предложил, — давай тогда так: у меня дома запасная есть попроще, как твоя. Даже цвет такой же. Я ее завтра принесу. А ты этой сегодня домашку делай и завтра поменяемся. Хорошо?

Она радостно согласилась.

— Я верну, — пообещала, — обязательно. Талоны продам, чтоб новую купить, и верну.

— Чего? — переспросил с подозрением.

— Ну, — она небрежно махнула рукой, — авторучка полтора рубля стоит, восемь талончиков на обед.

— Так-так-так, — я почувствовал, что жизнь начала открывается мне неизвестной стороной, — талончик же двадцать четыре копейки.

— Ты что, — удивилась она, — кто ж у меня его за столько купит?

— А за сколько купят? — продолжил я рыть глубже.

— За двадцать обычно.

— А кто берет-то?

— А… Есть у нас с карманными деньгами и любители дополнительно пожрать. И всем хорошо – им дешевле получается, у меня деньги, когда очень надо.

Я внимательно изучил худющую фигурку перед собой.

— Знаешь… Вот не надо возвращать. Я все равно на шарик хочу перейти.

— Мажется, течёт… Фу.

— Западные хорошие, — вырвалось из меня непроизвольно, и я поморщился. — Ну что, собралась? Пошли.

Мы начали спускаться по лестнице.

— Чего этим дебилам от тебя надо было?

— А… — она посмотрела в пол, — куражились просто.

Я почувствовал, что опять закипаю.

— Он тебя ударил?

— Толкнул… Просто я легкая, — она чуть слышно вздохнула.

Я покатал желваки, пожалев, что ограничился одним ударом.

— Часто тебя достают?

— Бывает, — осторожно сказала она. — Как бы они к Тыблоку сейчас не побежали жаловаться.

— Они что, действительно идиоты? — искренне поразился я.

— Угу, — мрачно согласилась Мелкая, — и еще какие.

— Так, — я остановился, глядя вдоль коридора первого этажа. Там, за углом, был кабинет директрисы. — Давай, проверим.

Я был неприятно удивлен человеческой глупостью: они действительно мялись, о чем-то шепча, перед дверью Тыблока.

— Хо-хо! — я бросил портфель на подоконник и сказал Мелкой, — стой здесь.

Она мгновенно остановилась, но бросила вслед с тревогой:

— Андрей!

— Да я их даже пальцем не трону, — пообещал я ей, повернувшись, а затем нацепил свою самую мерзкую улыбку и стал неторопливо надвигаться на придурков.

— Я Тыблоку пожалуюсь, — не выдержав, пискнул Прилипала, демонстрируя мне свое припухшее ухо.

Я весело согласился:

— Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики… — я двумя пальцами сжал щеки Дылды, и он застыл, выпучив глаза, — я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз… Хоть полусловом… Хоть полувзглядом… На вас пожалуется… — я сделал паузу и зловеще усмехнулся. — Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, так, чтобы не осталось ни-ка-ких следов.

Отпустил страдальца и коротко приказал:

— Кыш.

Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.

— Ну, вот и все, — радостно сказал я и взял портфель, — Пошли?

Она посмотрела на меня с обидой:

— Ты обещал их пальцем не трогать.

— Тебе что, — поразился я, — их жалко?

— Нет. Их – не жалко, — она медленно покачала головой. — Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.

Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:

— Хорошо, я учту.

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский проспект.

Я присел на широкий подоконник и задумался, незряче глядя сверху на неторопливое течение Проспекта.

Середина октября… Сутки отчетливо разломаны надвое. В одной части я успешно имитирую обычного школьника: сплю, ем, хожу на уроки, делаю зарядку, флиртую с девочками, а во второй – продираюсь кровоточащим мозгом сквозь густой терновник математики.

Больно. Причем достает не столько боль физическая – к ломоте в висках я уже притерпелся, сколько ее метафизический аналог. Даже представить себе не мог, что ощущение мира может болеть. Но как иначе описать то неприятное, поджимающее нутро чувство, что возникает при очередном сдвиге границ познанного, когда на невидимой обычным взглядом глубине, где-то в самом фундаменте мира, за мельтешением лептонов и кварков, за тонкой вибрацией струн вдруг проступает не замечаемое ранее движение могучих тектонических плит, ток сил и переплетение корней?