Квинканкс. Том 2 - [26]

— Давно ночуешь на улице? — спросил он.

— Несколько дней. А ты?

— Давно — уж и не упомню, сколько. С той поры, как удрал от хозяина. На три месяца, правда, меня засадили и два раза к тому же хорошенько выпороли — за то, что стянул две булочки и восемь печенюшек из кондитерской на Бишопсгейт. Это когда я жил на кирпичном заводе возле Хэкни. А еще раньше снимал немеблированные комнаты под арками моста Ватерлоо, но там не очень-то уютно.

— А где твои родители? — поинтересовался я, как только мы осторожно выбрались наружу и снова принялись разыскивать еду.

— Да я о них ничего и не знаю. Помню только, что служил помощником трубочиста в Ламбете. Все бы ничего, хотя дымоходы бывают жуть какие узкие, да вот хозяин умер — и меня с клиентами забрал к себе его сын. А он пьянчуга — и ни шиша в нашем ремесле не смыслит. Обращался со мной хуже некуда. По ночам я свечки грыз. Как-то стал меня бить — и руку мне сломал, вправить мне ее не вправили, и теперь толку от нее нет. Я терпел-терпел — и дал от него деру.

Я в ответ рассказал ему немного о себе, не умолчав о том, что за душой у меня ни пенни.

— Спорим, за это кое-что я бы выручил. — Льюк указал на кольцо, подаренное мне Генриеттой.

Усомнившись в этом, я предупредил Льюка, что цена кольцу пенс-другой, и без особых сожалений отдал кольцо в обмен на ломоть хлеба. Льюк исчез, и — не надеясь его больше увидеть — я снова занялся поисками еды, в чем преуспел мало. К полуночи, когда многие из возчиков и торговцев, явившихся из деревень, устроились спать под своими тележками — иные укрывшись одеялами и сюртуками, я стал раздумывать, где бы провести ночь, и тут кто-то дернул меня за рукав: это оказался Льюк, ухмылявшийся во весь рот.

— Ага, нашелся! — Он протянул мне два мясных пирожка и пару свиных колбасок.

— Так ты продал кольцо? — спросил я, беря пирожок. — Кому?

Льюк кивнул и куснул пирожок в знак того, что разговор на время откладывается. Когда мы поели (оставив колбаски на завтрак), Льюк предложил найти бесхозную тележку для ночевки.

— А нам не будет холодно?

— Мне не бывает холодно. Я обертываюсь «Тайзером». Другие газеты годятся меньше. — Льюк окинул взглядом раскиданные по земле газеты и подобрал одну: — Я распознаю «Тайзер» по кошке и лошади.

Я озадаченно всмотрелся в первую страницу и обнаружил наверху изображение льва и единорога. Примеру Льюка я последовал, но даже «Морнинг адвертайзер» не спас меня от бессонной ночи. Мысли терзали меня злее холода. Если мне предстоит такая жизнь, то лучше вовсе не жить. И все же я должен жить ради восстановления справедливости и наказания врагов. Генри Беллринджер — такой же бедняк, как я, — оставался моей последней надеждой. Сейчас, на краю голодной смерти, я наверняка вправе просить его о помощи?

Едва над темным куполом собора Святого Павла занялся туманно-бледный рассвет, я одолел сомнения, попрощался с Льюком и, на ходу поедая завтрак, направил стопы к жилью Генри.

На углу Чансери-лейн и Керситор-стрит я завидел знакомую фигуру. «Джастис!» — окликнул я, и старик повернул в мою сторону слепое лицо, словно животное, нюхом ищущее себе дорогу.

Он не изменился, разве что через плечо у него была перекинута кожаная сумка и отсутствовал поводырь.

Когда я подошел к нему, старик улыбнулся:

— Узнал вас по голосу, мастер Джон. Великое благо дает слепота тем, кто долго лишен зрения, — вроде меня.

Вспомнив слова, подслушанные от людей Барни, я спросил:

— А вы всегда были слепы, или же вас ослепили ребенком — чтобы сделать нищим?

— Это так говорят? Нет, на самом деле я потерял зрение в тюрьме — от лихорадки, темноты и плохой еды. Надзиратели дали мне прозвище «Блайнд Джастис» — дескать, я слеп как правосудие.

— Правосудие не слепо, — порывисто возразил я, расстроенный его признанием. — У правосудия завязаны глаза — показать, что оно беспристрастно.

— Да? — с мягкой улыбкой переспросил старик. Неожиданно мне вспомнилось, как мистер Пентекост рассказывал мне, что старый нищий пожертвовал зрением за свои принципы: согласовать оба эти объяснения казалось мне делом затруднительным.

— А как вы теперь поживаете? Где Вулф?

— Ради него и побираюсь. — Джастис показал на сумку. — Каждый день обхожу людей, которые и меня, и его знают, и они нет-нет да и наскребут крох для старой псины. Вулф умеет будить в душах лучшие чувства. — Он замолк и, как ни дико это звучит, пристально меня оглядел — я готов был в этом поклясться. — Вам, видать, любопытно, за что меня посадили. Что ж, раз вы в дружбе с мистером Пентекостом, я тебе расскажу. В молодости — а это, считай, лет тридцать с гаком тому назад, войны с Францией тогда только-только начинались — я, в числе других молодых парней, по большей части ремесленников и подмастерий вроде меня, состоял в обществе радикалов. Что мы делали? Да всего лишь собирались вместе и толковали о том, как поднять восстание по примеру французов. Но среди нас затесался правительственный шпион — джентльмен, который тоже выставлял себя радикалом. По правде говоря, еще радикальнее радикалов. Может, он им и был, да вот испугался того, что наделал. Откуда знать, почему человек поступает именно так? Ему подчас и самому невдомек. Как бы там ни было, по доносу нас схватили, а Тайный совет вынес нам приговор за государственную измену. Все, что доносчик сказал на суде, было сплошной ложью, но ему поверили. Двоих из нас повесили, а остальных отдали в матросы — то есть сослали на каторгу. Меня отправили в Халкс в Грейвзэнде на семь лет, но отпустили через три года из-за потери зрения. Но чуднее всего, юноша, вот что: сдается мне, слышал я голос этого предателя совсем недавно. Как раз когда встретил вас на улице с мистером Пентекостом.