Квинканкс. Том 2 - [20]

Но почему старый джентльмен отказался открыть больше? Избавил мать от каких-то разоблачений, куда чудовищней? Смогу ли я пробраться в дом дедушки и поговорить с ним сам? И, быть может, узнаю от него нечто такое, что обелит моего отца? Хотя улики против отца были убедительными, существовали люди, которые имели веские причины желать дедушке смерти. Мистер Клоудир и его старший сын так отчаянно домогались, чтобы кодицилл был представлен в суд, что ради этого вряд ли погнушались бы убийством. А Момпессоны, если уж на то пошло, по самым серьезным основаниям стремились этот замысел предотвратить: я не мог выкинуть из головы, что Сансью (он же Степлайт) прибыл в дом миссис Фортисквинс в их карете. Выходит, они тоже так или иначе были связаны с ним, сколь невероятным бы это ни выглядело?

Время близилось к полуночи, над безлюдьем недостроенных домов царила тишина, так не похожая на привычный мне гвалт грачиных гнездовий. С головой уйдя в записную книжку, я не заметил, как стало холодно, и теперь поспешил натянуть на себя покрывало.

Я задумался о несчастливой, загубленной жизни матушки. Она была слишком доверчива, чуралась уловок и совершенно не умела строить планы, полагаясь всецело на удачу. Любовь к ближним сделала ее ранимой. Она превратилась в жертву, безвольно влекомую по жизни, утратившей смысл, к такому же бессмысленному концу. Я такой ошибки не допущу. Не буду никому доверять — только себе. На свете не осталось тех, кого бы я любил, и это давало мне свободу и неуязвимость. Знаю, везения нет — есть только счастливые шансы. Теперь я поставлю перед собой цель — какую, правда, именно, я в растерянности не мог бы пока назвать. Теперь я испытывал не только жалость или ужас. Меня захлестнул гнев. Гнев на миссис Первиенс, на Сансью, на миссис Фортисквинс. Мне хотелось — мне необходимо было заставить их страдать. В особенности последнюю. Я не мог понять, почему она себя так повела. Что за мыслимая причина побудила ее преследовать мою мать вплоть до самого конца? Какой зуб она против нее имела? Мать, кажется, упоминала о какой-то обиде, но я толком так ничего и не уяснил. Были также Момпессоны со своим доверенным лицом — Ассиндером: теперь мне стало ясно, о чем она толковала в свой смертный час. Она знала, несмотря на мои утешения, что никакой помощи от них ожидать нельзя. Сэру Персевалу ничего не стоило бы помочь той, кому его семейство причинило великое зло и кто вправе был притязать не только на кровное родство, но и на справедливость. В то же время я не в силах был понять, почему он пренебрег помощью, исходя хотя бы из соображений благоразумия, ради собственной же пользы: насколько он, как владелец имения Хафем, был заинтересован в том, чтобы не пресеклась линия наследников неотчуждаемого имущества.

Все сводилось к оспариваемому праву собственности. Многие несообразности в рассказе матушки проистекали отсюда. Почему мой дедушка внезапно решил не предъявлять кодицилл в суд, хотя положил столько долгих трудов на его розыски и погряз по уши в долгах перед человеком, которому не доверял, лишь бы его приобрести? Загадок оставалось множество. Если мой отец душевно здоров и на нем лежит вина, то почему же он признался матери, что возвращался в дом, оставив ее на постоялом дворе? Что там произошло, когда он появился вновь? Действительно ли он был удивлен при виде окровавленных банкнот, распечатав пакет в гостинице в Хартфорде? Тут я вдруг вспомнил письмо дедушки и содрогнулся, поскольку знал теперь, что за пятно имелось на нем, которое так занимало меня ребенком, и когда я по-детски воображал, будто это кровь. Теперь, по размышлении, я пришел к выводу, что, вероятно, слишком поторопился отложить это письмо, когда попытался прочесть его спустя несколько дней после смерти матушки.

Мне вспомнилось, что в письме говорилось о некоем «завещании», упоминание о котором я посчитал плодом фантазии Джона Хаффама, помешанного на имении Хафем. И все же такой документ, не исключено, существовал. Только этим можно было объяснить кое-какие странности его поведения. И, наверное, именно потому он так внезапно и непонятным образом потерял интерес к кодициллу. Документ, которым он завладел или надеялся завладеть, делал кодицилл излишним! При таком раскладе документ не мог быть не чем иным, как только позднейшим завещанием самого Джеффри! Если так, то оно, по-видимому, отменяло первоначальное волеизъявление! Я вспомнил, что говорили мне мистер Пентекост и мистер Силверлайт: закона об исковой давности применительно к завещаниям не существует. И потому условия такого завещания будут иметь абсолютную силу закона! (Или, скорее, силу Справедливости.) Что это были за условия? Я поспешно ринулся в полутьме к тайнику, где спрятал письмо, и вытащил его оттуда. Из письма что-то выпало. Это была карта — вернее, ее части, — захваченная мной из Мелторпа и доверенная позднее матушке. Меня вдруг осенила мысль: а не найду ли я на ней дом моего деда?

Я придвинул свечу поближе и разгладил помятые листы. Дом, как мне было известно, находился на Чаринг-Кросс, фасадом был обращен на Нортумберленд-Гарденз и стоял в глубине двора, куда вел узкий проход. По карте делалось ясно, что дом мог располагаться либо на Нортумберленд-Корт к востоку от особняка, либо в одном из дворов к западу: Тринити-Плейс, безымянном или же в Крейгз-Корт. Безымянный казался более вероятным.