Квартирная развеска - [2]

— Надо же, — сказал он, задумчиво глядя ей вслед, — как будто нельзя быть уличной женщиной и жить при этом в маленькой комнате с дощатым полом.

— Может, она думает, что уличная женщина — непременно побродяжка вроде бездомной собаки? Интересно, вденет ли она в ноздрю сережку?

— Не успеет, — отвечал он убежденно. — Ей нынче приснится что-нибудь другое, о чем она промечтает следующие сутки. Так и будет примерять разные намерения.

Пропавший персонаж

А этот впоследствии пропавший из текста персонаж вел себя, как действующее лицо драматургического сорта: время от времени распахивал дверь (или заглядывал в окно первого этажа) и подавал реплику ни к селу ни к городу, не имеющую прямого отношения к происходящему.

— Я догадался, — говорил он, — что «Анна Каренина» — роман о том, как Вронский изменил Фру-Фру с Анной, а потом одумался, да уж поздно было.

Вешалка графа Зубова

Вешалка графа Зубова обреталась, естественно, в институте искусств, где, выходя из парадной, читал выходящий оказавшуюся перед ним надпись на фронтоне Исаакия: «Царю царствующих». Жучок уже приспособился точить древний деревянный предмет, и, чтоб было ему неповадно, артефакт сей покрыли лаком, закрывшим колонии древоточцев все лазы и возможности, чтобы не доели до полного праха, после чего вешалку подарили Луизе Т. Всякий раз, оставляя одежду на вешалке и одеваясь перед уходом, думала она: вот тут некогда висело пальто Гумилева, здесь плащ Рериха, там мантель Ахматовой...

Парусник

Я больше всего на свете люблю пароходы. Пароходы для меня всё. Когда я хожу по Неве, то я останавливаюсь перед каждым судном и осматриваю его, как величайшую редкость в мире.

Юра Клименченко, 11 лет, школьное сочинение (из статьи Виктора Конецкого)

Нельзя ничем заменить тот шум, который рождается в глубине деревянной корабельной мачты, когда в паруса ровно давит ночной бриз. Этот шум говорит о великих тайнах природы простыми словами выросшей в лесу сосны.

Виктор Конецкий

С Виктором Конецким знакомы мы не были. Я задала ему вопрос, сказала о своей поэме, посвященной «Сириусу», название «Корабль» ему не понравилось. «Надо говорить „судно“», — сказал он сухо.

Да знала я это, знала. Отец мой, выпускник военно-морского факультета Военно-медицинской академии, в 1945 и 1946-м был врачом на линкоре «Октябрьская революция». Я любила его черный китель с капитанскими погонами, парадный маленький кортик. В двенадцать лет знала я названия всех частей такелажа парусника, отличала баркентину от бригантины, а настольной книгой моей было «Зеркало морей» Джозефа Конрада. Отрывки из этой книги до сих пор помню я наизусть: «Парусное судно с его бесшумным корпусом как будто живет таинственной, неземной жизнью, поддерживаемой дыханием ветров....» В альбоме для рисования рисовала я разные суда, бормоча: «Галион, галеас, галера, паташ, шхуна-бриг, шхуна-барк, корвет, фрегат, пинк, сабра...»

Из всех плавсредств именно парусник следовал курсом своим и доходил до места не только умением моряков, но и волей Божией. Увидев парус, хочется вдохнуть полной грудью; эти суда — словно душа флота. Превращение парусника в кабак было точно растление души.

Конечно, название моей поэмы с точки зрения моряка звучало как неточное, условное, литературное. На самом деле «Сириус» был парусник, баркентина или шхуна-барк. Но один из капитанов «Сириуса», писатель, капитан дальнего плавания Юрий Дмитриевич Клименченко, в самом деле не мог (как и все остальные, впрочем) пережить «пошлую судьбу» своего любимого плавсредства, и (как в поэме) действительно пришел на ставший кабаком парусник, выпил, плясал в кабаке. Это рассказала мне Нина Александровна Чечулина, редактор моей первой книги стихов; в числе капитанов «Сириуса» был и ее муж, друг Виктора Конецкого, моряк, яхтсмен, в молодости он показывал ей, своей невесте, баркентину. Жили Чечулины на Фонтанке в доме Державина в бельэтаже, к ним приходил в гости тоже живший на Фонтанке подле дома Толстого композитор Клюзнер. Я помню матушку капитана Чечулина, родившуюся и проведшую юность в Средней Азии, любившую до старости бирюзу, серебро, лалы; стоило ей в старости надеть мертвый жемчуг, как через два дня жемчуг оживал. Муж был ее много старше, и прозвище его было «маркиз в красных башмачках», это присловье о щеголях восемнадцатого века встретилось мне потом в книге Пыляева.

Штигличанин Феликс Романовский рассказывал: о капитане Чечулине ходили легенды. Принимая участие в международных соревнованиях на полусломанной маленькой жалкой яхте со швами, залепленными пластилином, шел он первым, и только из-за недоразумений с неисправными рулем и рацией оказался на втором месте. Обсуждалось, как во время рейса из трюма вычерпывали воду, говорили о продуктах, взятых в обрез из-за размеров яхты и т. д. и т. п. То были первые состязания, в которых участвовали русские после тридцатилетнего перерыва. И делался вывод: наши, мол, и на корыте вокруг света сплавают. Я же слышала об этой регате из уст самого героя легенды, в частности, о заметке в английской газете: «...капитан Чечулин на самодельной яхте...» Журналисты британские были уверены, что такое можно сделать только вручную в собственном гараже. Однако, Чечулин утверждал: ход у яхты был великолепный, инженерное решение на высоте; ну, изготовлена была, конечно, традиционно, неведомо как, к тому же меньше всех яхт, участвовавших в регате.