Квартет Розендорфа - [50]

Наконец дорогу открыли, и мы отправились в близлежащее поселение, откуда идет автобус в Тель-Авив, но никак не могли забыть человека, который столь сокрушался оттого, что «украл у нас время». Мы наперебой, словно соревнуясь, хвалили его. Какая изумительная беглость — и это пальцы крестьянина! («Не то, что ваша пианистка из коровника. Ему физический труд ни капли не повредил», — сказал Розендорф.) И какое быстрое восприятие! («Квинтет Брамса при чтении с листа и без единой ошибки, а ведь фортепьяно не виолончель», — сказал Литовский.) А его захватывающая музыка (Эва вернулась к определению, которое пришлось ей по вкусу)! И какие знания в музыкальной литературе всех эпох!

Розендорф разволновался больше нас всех:

— Страшно подумать, что этот человек похоронен на плантации и живет там в таком одиночестве среди людей, не способных оценить его таланты…

Я сделал слабую попытку оспорить выражение «похоронен»:

— Киббуц для него то место, где он может предаваться своему «сумасшествию» без помех.

Розендорф ответил резко. Впервые слышал я, как он с большой уверенностью высказывался по вопросу, которым обычно не интересовался. Он ненавидит любую идеологию. Не предполагал я, что у него такие определенные воззрения.

— Это духовная жестокость — вбить в голову ни в чем неповинному человеку, что стоит ему перестать подрезать деревья, как он начнет злоупотреблять доверием своего киббуца. Вожди устроили ему особого рода промывку мозгов, а сами отправились в Лондон вершить политику… Этот бедняга верит, что редкие таланты вождей освобождают их от долга работать на плантации, а если он ограничится музыкой, то станет паразитом. Слава Богу, что он еще согласен писать музыку в свободное время. В таком фанатичном обществе его, несомненно, убедят, что и это пустая трата сил. Сочинять надо песни о родине для детского сада.

Я невольно вступил в спор. Изложил свою позицию. Рабочие поселения не выживут, если там будут только посредственности. Рассказал кое-что из того, что знал об идее киббуца. Розендорф говорил со мной как с человеком, который повредился умом.

— Все, что ты говоришь (только настоящее раздражение может заставить его обратиться ко мне на «ты»), — мило и прекрасно, и я желаю им удачи, хотя я и сомневаюсь, что им удастся создать образцовое общество, о котором они рассуждают. Никто не убедит меня, что можно взять такого человека и задушить его в заброшенном упаковочном цехе.

Потом Розендорф заявил, что не будет знать ни минуты покоя, пока не вытащит Вилли оттуда.

— И чем скорей, тем лучше, — сказал Литовский, — покуда его йеменские корни еще не глубоки…

Встреча с Вилли оставила во мне тяжелое чувство разочарования в себе. По сравнению с ним я — посредственный музыкант, бесстыдно использующий свои способности.

Розендорф не успокоился, но ему не удалось вырвать Вилли с цитрусовой плантации. А может, он не так уж старался после того, как остыло воодушевление первых дней. Но все же Вилли навсегда остался с нами. Эва больше не относилась к киббуцникам как привыкла относиться к «безмозглым немецким крестьянам». В каждом новом месте, куда мы приезжали, она произносила фразу, понятную лишь нам четверым: «Интересно, кто здесь местный Вилли», или: «Мне кажется, я вижу там какого-то Вилли во втором ряду слева».

А то ошарашивала очередного секретаря по культработе: «Не забудьте сказать Вилли, чтобы подошел к нам после концерта». Дурень Литовский катался от смеха, когда секретарь в растерянности отвечал: «У нас нет никакого Вилли».

Да будет благословенна его память.

5 ияра 5698 года

«Если бы не квартет, мне не удалось бы близко познакомиться с Эгоном Левенталем», — написал я отцу, намекая, что не переселился из культурной страны в пустыню.

Я всегда восхищался стилем Левенталя, его ясным, прозрачным языком. Он словно мимоходом дотрагивается до корня вещей. Я готов перечитывать его снова и снова. У меня такое чувство, будто он прячет в своих книгах сокровища для тех, кто умеет их искать.

С юношеским волнением глядел я на Левенталя, когда он впервые пришел в дом Литовского. Меня поразило, до чего похож он на моего отца. Небольшого роста, с поредевшими волосами, глаза одновременно глядят и внутрь себя и вокруг. Даже манера держать тарелочку с пирогом близко ко рту, отрезая от пирога маленькие ломтики и разминая их вилочкой перед тем, как осторожно поднести ко рту (так едят люди, привыкшие вполне сосредоточиваться на исполняемом деле, даже если оно совсем незначительное). И золотые очки Левенталя в круглой оправе похожи на отцовские. Может быть, поэтому я и не удивился, когда из его хрупкого горла полился голос моего отца — тонкий, певучий и очень тихий, как будто обращался он только к тому, кто готов был к нему прислушаться.

Я написал отцу, что нашел черты сходства между ним и Эгоном Левенталем.

Он ответил иронически: для него, дескать, большая честь быть похожим на именитого писателя. Правда, когда Левенталь эмигрировал из Германии, с ним вместе отправилась в изгнание и немецкая литература, а вот он может уехать лишь с пустыми руками. Счастлив, кто наделен даром слова, — он кладет перо в карман пиджака и переезжает куда захочет. А тот, кто умел лишь создать фабрику, не может двинуться с места, где обретается его капитал.