Квартет Розендорфа - [46]
В Иерусалиме мы удостоились особой чести. Верховный комиссар собственной персоной явился за кулисы приветствовать нас. Один из служащих Сохнута вертелся вокруг, точно импресарио, и представлял нас верховному комиссару, бесстыдно перевирая наши имена. Меня он назвал Леонардом Фридманом, а в имени Эвы изменил несколько букв и вышло «Штауфенберг».
Один из знатных арабов — известный врач — пригласил нас в Бейрут, причем уже уладил все формальности с тамошним французским губернатором. Это старый знакомый Розендорфа, они познакомились на пароходе по пути сюда. Обнаружив, что я могу немного болтать по-арабски (мои жалкие познания произвели на него огромное впечатление), он так расчувствовался, что предоставил в наше распоряжение свой лимузин и несколько часов возил нас по тем районам Иерусалима, где евреи не осмеливаются гулять, несмотря на нынешнее относительное затишье.
Нам улыбается успех. Широкая публика полюбила нас, и в некотором смысле мы действительно как бы посланцы доброй воли. У музыкантов мы тоже пользуемся признанием. В Эрец-Исраэль не бывало еще такого отличного камерного ансамбля, как наш. Одна женщина, у которой большие связи в Англии, всеми силами старается организовать нам турне в Лондон. И все же нет такого места, куда бы я ехал с большей радостью, чем в деревню.
Там, в столовой бедного киббуца или в народном доме какого-нибудь мошава[37], где собираются до смерти усталые люди, с покрасневшими веками, где, случается, напряженную тишину нарушает мычание коровы или лай собаки, разом разрушающие волшебство музыки, — там и только там я чувствую, что делаю святое дело (я не забыл замечания отца). Нам выпала честь — дать этим честным людям минуту музыки, чтобы на фоне ее звуков они смогли заглянуть в свои души, а это для меня дороже всех аплодисментов восторженной публики в других местах.
Там я ненадолго освобождаюсь от чувства вины несостоявшегося халуца, от ощущения, что сделал для себя больше, чем для своего народа (формулировка доктора Манфреда, убеждавшего меня «идти своим путем», безо всякого стыда, ибо, согласно разумным принципам распределения общественною труда, легче найти мне замену в коровнике, чем в оркестре, где каждый человек с «глубокими корнями» особенно важен). Уже по дороге в поселение, где все-таки может подстерегать опасность, я ощущаю в себе какую-то силу.
Не раз я замечал, что товарищи по квартету не так уж рады, когда я организую нам концерт в деревне.
«Фридман не успокоится, пока мы не попадем под обстрел», — говорит Розендорф, и за его иронией прячется простой страх, но он все же не отвергает ни одного захолустного поселения, где экономят по грошам, чтобы заплатить нам. Да и гонорар-то, по правде сказать, символический.
Но в нас пока не стреляли. Поселения, приглашающие нас к себе, принимают все необходимые меры. Они не приглашают нас, если на дорогах небезопасно. Но мне, право, трудно лишать товарищей романтического ореола. Они гордятся тем, что мы — единственный в мире квартет, разъезжающий в бронированном автомобиле с полицейским конвоем. Розендорф был бы рад, если бы я немного поумерил инициативу и не столь активно использовал свои связи с музыкантами, работающими в системе рабочих поселений[38], которые заставляют комиссии по культуре приглашать нас.
Союзника в этом вопросе я неожиданно нашел в Бернарде Литовском; он хоть и не проявляет теплоты по отношению к рабочим поселениям («Сажают один хилый саженец и устраивают шум на весь мир»), но любит поездки за город и обмен шутками с нотрим, которые стараются припугнуть нас, чтобы мы восхищались их мужеством. Перед сельской публикой Литовский позволяет себе всевозможное кривлянье и ужимки, которых не позволил бы себе в концертном зале. Мне кажется, что особое удовольствие доставляет ему сам факт, что он уезжает из дому и может позволить себе легкий флирт с красивыми девушками, хотя он и в городе пользуется всей свободой, которой может наслаждаться мужчина, женатый на образованной современной женщине, самостоятельной и свободной от предрассудков.
Правда, Литовский, как Эва и, к сожалению, как Розендорф, полагает, что такие концерты — жест доброй воли с нашей стороны и что они не приносят нам никакой пользы как квартету. Не эта деревенщина наша публика, не на них надо строить будущее.
— Квартет не расширяет круг своих слушателей, — сказала Эва, — если тратит час или два дорогого времени на поездку, чтобы играть Дворжака или Чайковского перед дюжиной-двумя скучающих крестьян, которых не приучили даже прикрывать рот ладонью, когда они зевают.
