Квадратное колесо Фортуны - [39]

Весёлый болтун, Николаевский всегда исповедовал кондовый оптимизм. Его измерения были тоньше и сложнее захаровских, и моих скудных знаний явно не хватало. На неделю я засел в библиотеке, изучая чужой опыт, и в лаборатории не появлялся. Когда я появился, насыщенный идеями и знаниями, Николаевский встретил меня заливистым смехом:

— Ты в курсе, что Салтанкин твой отколол?

С радостью уразумев, что я не в курсе, он принялся рассказывать:

— Эти два Захаровских придурка затеяли спор, кто будет первым измерять с помощью вашей схемы, когда Витька её и калибровать-то ещё не начинал. Доспорились до того, что один другому по морде заехал. Витька твой взял кусок трубы и бросил её на схему. А она под напряжением — коротнула и вся выгорела. А сам рассмеялся и ушел. Захаров в бешенстве побежал к шефу, а тот на совещании у директора. У Захарова крышу снесло. Ворвался он прямо на совещание и всё там рассказал. Шефу — выговор за развал дисциплины в лаборатории, Захарову — строгий с лишением премии за срыв плана научных исследований и развал дисциплины в группе, а Салтанкина хотели из института совсем турнуть, да оказалось нельзя — молодой специалист. Тогда из лаборатории выгнали и перевели в «шарашку». Вот цирк, так цирк!

«Шарашкой» в институте называли маленький домик на институтских задворках, где располагались мастерские по ремонту различной аппаратуры. Несколько толковых, но наглых спившихся мужиков правили там бал. Железное правило: хочешь, чтобы твой прибор починили — наливай, действовало там неукоснительно.

В обед я пошел в «шарашку». В комнате было смрадно и душно от смеси табачного дыма и сивухи. Четыре поддатых мужика забивали «козла», а у окна спиной ко мне стоял Витька.

— Тебе чего, студент, — ехидно поинтересовался один из доминошников, — или запамятовал, что у рабочего класса обед?

Не слушая его, я подошел к Витьке. Он не повернулся, но наши глаза встретились в оконном стекле. Его были пусты и равнодушны.

— Знаешь, — не поворачиваясь, прохрипел он чужим голосом, — не приходи ко мне больше, не надо, — и боком проскользнул в соседнюю комнату.

Из растерянности меня вывел насмешливый голос доминошника:

— Чего застыл, студент? Аль по-русски понимать разучился? Перевожу: вали отсель, не мешай людям обедать. Может, тебе помочь?

За столом дружно заржали.

Работа затянула меня, закружила, и я вдруг обнаружил, что к концу подошел март, а квартальный отчет всё ещё не написан. В субботу пришлось тащиться в институт. В институтском дворе на газонах ещё лежал снег, но весь асфальт был уже покрыт талой водой, воробьи чирикали с безумной настырностью влюблённых, и тёплое весеннее солнце заставляло расстегнуться и снять шапку. Я быстро шел по протоптанной в снегу тропинке, глядя под ноги, чтобы не провалиться по щиколотку в рыхлый снег, и не сразу заметил впереди медленно бредущего старика.

— Лыжню, — весело прокричал я.

Старик сошел с тропинки в снег и повернулся.

— Витька, — непроизвольно ахнул я.

Он стоял ссутулившись и равнодушно глядел сквозь меня пустыми глазами. Не зная, что сказать, я неожиданно для себя выпалил:

— Ты забыл коробку со своими сокровищами, пошли, заберёшь.

— Выкини, — равнодушно ответил он, — они мне не нужны, я больше не рыбачу.

Он ступил на тропинку за моей спиной и медленно побрёл в противоположном направлении.

Не успел я подняться в каморку, как на пороге возник Николаевский.

— Тоже отчёт писать притопал? Пол лаборатории собралось эту чушь составлять. Слушай, Малыш, посмотри на досуге своего петуха, перестал петь голосистый, — он протянул мне маленькую пластмассовую коробочку, — он ведь у нас «терра инкогнита» — ни схемы, ни описания.

Я взял коробку и с размаху швырнул её в стену:

— Он никогда больше петь не будет!

Николаевский попятился к выходу:

— Что-то есть в этой комнате нездоровое — сначала один шизнулся, теперь второй. Ох уж мне, это весеннее обострение, — промурлыкал он и скрылся за дверью.

Каждый год, начиная с седьмого класса, я по весне влюблялся, становясь грубым с родными, заносчивым и раздражительным с друзьями и совершенно непригодным для общения. Мама страдала, но мудрый дед неизменно находил слова утешения:

— Оставь его в покое. Видишь, наше полено полыхает в любовном костре — не трогай и не шевели, само и погаснет.

И действительно гасло с наступлением календарного лета. Не стала исключением и эта весна, но костёр полыхал всё лето, едва не закончившись женитьбой, и неожиданно погас сам собой в первых числах сентября. Работы не было, физики раскачивались после отпусков, обрабатывали результаты измерений и строили планы на будущее. Я сидел опустошенный в каморке, изнывая от безделья и внезапно свалившегося одиночества, и с тоской вспоминал прошлый год. В том сентябре тоже не было работы, но я был не один и мы тихо радовались нашему безделью, ведя долгие беседы ни о чём, подшучивая и подкалывая друг друга. Я писал рассказы и читал их Витьке, он долбал их в хвост и в гриву, делая порой очень толковые замечания. Жизнь была весёлой и насыщенной.

Сейчас всё было не так и острая тоска навалилась на меня тяжёлой болезнью. Я достал Витькины сокровища и стал рассматривать эти странные орудия убийства. Отдельно от всех лежала огромная яркая блесна с посеребрённым тройным крючком, похожим на якорь «кошку». Год назад я подарил её Витьке на день рождения. Размышляя о подарке, я забрёл в магазин «Рыболов», где и увидел это чудо инженерной мысли, рассчитанное на акулу средних размеров. Я отнёс её к институтским гальваникам, которые отполировали, анодировали блесну чем-то ярким и переливчатым и посеребрили этот жуткий крючок. Гравёр в магазине «Подарки» красиво написал «25» и ниже «24 сентября 1976 года». Перед майскими праздниками в лаборатории устроили чаепитие с тортами и пирожными, все резвились и делали вид, что им очень весело. Николаевский бегал с фотоаппаратом, и все позировали ему, кривляясь и дурачась. Я сидел на стуле с гитарой в руках, а Витька, стоя за моей спиной, со зверским выражением лица делал вид, что отворачивает мне голову. Николаевский щёлкал, не жалея казённой плёнки, а Витька не жалел злодейских масок. Вскоре после праздников Николаевский приволок пачку фотографий и милостиво разрешил выбрать одну для семейного альбома. Все были однообразно плохи, но одна…