Кузнецы грома - [19]
Кудесник открыл глаза.
— Этого мало, Витя. По-моему, Наполеон говорил, что есть две силы, способные двигать людьми, — личная выгода и страх. Для меня коммунизм — в уничтожении этих двух сил. А ложь — уже потом. Ложь — это первая производная от страха. Подлость — вторая производная...
— Когда мы прилетаем? — обернулась Нина.
— В четыре утра, — сказал Кудесник.
28
Скоро рассвет. И все предметы в комнате являются из темноты, начав светиться, словно изнутри, чуть приметным, мягким светом. Это даже не свет, а воспоминание о свете. Наступает редкое время, которого не бывает вечером: время призрачной темноты. Свет уже незримо проник в нее и разрушает, растворяет сумерки...
Окно распахнуто настежь, и легкий ветерок чуть трогает тонкую занавеску, за которой, топая по железу карниза, стонут голуби. Они воркуют с какой-то фальшивой страстью, напоминающей стоны человека, который притворяется, будто ему действительно тяжело.
Воронцов лежит в постели на спине, закинув одну руку за голову, а другой обняв жену. Вера как-то уютно ткнулась носом ему в шею.
— Ты вернешься в декабре, — говорит Вера. — Будет уже холодно, кругом снег...
— ...и мы поедем в лес кататься на лыжах, — добавляет Николай.
— Который год мы все собираемся...
— Даю слово: в этом году мы обязательно поедем... Только мне надо купить новые ботинки... Купи-ка ты мне ботинки, а?
— Коля, ну до лыж ли тебе будет?
— А почему не до лыж?
Вера приподняла голову и взглянула на Воронцова.
— Хорошенькое дело: прилетел человек с Марса и уехал кататься на лыжах!
— Именно так. А почему человек, слетавший на Марс, не имеет права покататься на лыжах? — Воронцов покосился на Веру.
— Колька, ты у меня самый наивный человек на свете, но я тебя люблю, — шепотом говорит Вера и снова уютно так прижимается к Николаю.
Они лежат тихо, слушая надрывные стенания голубей.
— Знаешь, что мы забыли сделать? — говорит Николай.
— Что?
— У нас там есть магнитофон. Надо было записать птичьи голоса. Я слышал такую пластинку: пение разных птиц. Вот ее надо было переписать на пленку и взять с собой...
— Марсианам заводить? — сонно спрашивает Вера.
— А что? И марсианам... Вот я все думаю: в космос всегда будет нелегко летать... потому что ни на каком корабле нельзя взять с собой все: ветер, дождь, птиц, речку, людей, которые идут по улице... В космос может улететь очень большой корабль, но человеку нужна вся Земля, понимаешь?
— Угу...
— Ты спишь?
— Не...
— Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет... Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые-города. Люди будут жить, родятся ребятишки — первые настоящие марсиане... Представляешь, в графе «Место рождения» они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе... Ты спишь?
— Не...
— Ну, спи! Уже светает.
Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.
Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять...
29
Мать Раздолина, сухонькая опрятная старушка в темном ситцевом платьице и залатанном — видно, любимом — фартучке, взволнована, но показать это не хочет. Они сидят на кухне. Андрей поел перед дорогой, выпил чаю. Он не по-домашнему застегнутый, подобранный, и, хотя сидит он спокойно, мать видит, что он может встать каждую секунду. Встать и уйти. Вчера он сказал ей: «Мама, я уезжаю». «Надолго?» — спросила она, хотя знала, что не это главное. Главное, что он вообще уезжает, что наступил час его и ее испытания. Но она спросила: «Надолго?» «Да. На полгода», — ответил он.
С необыкновенной интуицией, данной только матерям, она догадывалась о том, что ждет ее сына. Давно догадывалась. А потом она увидела у него фотографию Димы... ну, того самого, который летал на Луну. На ней черными чернилами было написано: «Андрюшка! Я еще буду тебе завидовать! Ведь твоя дорога — обязательно и дальше и трудней...» Она прочитала эти слова и поняла, что не ошиблась...
— Я ватрушку твою любимую испекла... — говорит она.
— Спасибо.
— Ты поездом или самолетом?
— Самолетом.
— Ну вот и съешь в самолете... Ты напиши мне, Андрюша, хоть открыточку... Все ли благополучно...
Он улыбнулся и встал.
— Мама, все будет благополучно. А открыточку я напишу.
Она подошла к нему, такая маленькая, старенькая, и он обнял ее за плечи.
— Не надо, мама...
— А я ничего, я ничего, — говорила она, быстро перебирая пальцами края фартучка, моргая, улыбаясь и глотая слезы. Потом, совладав с собой, спросила: — Андрюша, сыночек, ты на Луну летишь? Я никому не скажу... На Луну?
— Нет, мама, не на Луну. Еще дальше...
— О господи!..
— Ну, мне пора.
— Давай присядем перед дорогой...
И они присели к столу. Андрей смотрел на нее и думал: «Совсем недавно я уезжал за город в пионерский лагерь... Она испекла мне ватрушку, и мы тоже присели перед дорогой... 55 километров от города. А теперь я уезжаю на Марс. 55 миллионов километров от Земли...»
Он встал первым и, нагнувшись, крепко поцеловал ее. Еще и еще.
