Кузьма Минин - [30]

Он соскочил наземь, побежал в прилегающие к площади улицы и стал уговаривать народ отступить, не лезть, не обрекать впереди стоящих на гибель.

Слова его были услышаны, подхвачены другими — толпа отступила.

Избиваемые драгунами москвичи побежали по Никольской и Ильинской улицам. Многие из них, цепляясь за камни и доски, падали и умирали под ударами сабель. Те, которым удалось добежать до Китай-города, тоже не спаслись.

В Китай-городе, застроенном боярскими и обывательскими домами и сотнями лавок, было удобнее скрыться от преследования конницы, чем на площади. Пан Пекарский понял это и послал пехоту, которая врывалась в дома, обшаривала дворы и вытаскивала спрятавшихся горожан на улицу.

С пехотой пришел и Салтыков. Он привел жолнеров к дому Андрея Васильевича Голицына. Жолнеры выломали дверь, ворвались во внутренние покои. Андрей Васильевич встретил их с саблей в руке. Ранил двоих.

Через некоторое время из дома вышло несколько плечистых жолнеров.

Они волокли на себе громадные узлы. Выглядывали из узлов женские и детские сапожки, сарафаны…

— Вечный покой рабу божьему болярину Андрею и болярыне Варваре с чадами, — произнес Салтыков, усмехаясь. — Не будут думать теперь о царском троне.

Возвращаясь в Кремль, поляки и немцы разбивали бочки с вином, хранившимся в боярских и купеческих погребах, захватывали женщин и девушек и насиловали их. Меньше всего заботились они сейчас о съестном. Все хлебные и зерновые склады горели беспрепятственно. Кремль остался с небольшими запасами.

* * *

Перепуганные бунтом на Пожаре, кремлевские обитатели решили отслужить молебен о прекращении мятежа. Службу совершал в Успенском соборе снова возведенный в сан патриарха Игнатий. (Гермогена бросили в темницу.)

В золотой митре, осыпанной изумрудами, и в белоснежном парчовом облачении стоял Игнатий на амвоне, осматривая с какой-то растерянностью окружающих богомольцев, словно сам не верил в неожиданное свое превращение из бродячего чернеца в патриарха.

С крестом в руке, покраснев от натуги, он хрипло сказал:

— Князю людей своих да не речеши зла!.. И в совести своей не кляни вельмож! Покорися воле господней, человек!.. Сломи гордыню помыслов своих… — А заканчивал он грозным восклицанием: — И простер ангел божий руку свою на Иерусалим, дабы опустошить его!

Плакали бояре, боярыни, боярышни, дьяки и подьячие, плакали монахи и монашенки. Упорство «простого народа» смутило всех.

Во дворце Гонсевским наскоро созван был совет из польских и немецких командиров и бояр — «королевских советников».

Михайла Салтыков, размахивая руками, взволнованный, задыхаясь, кричал:

— Сжечь! Истребить всех!.. Доколе домы их целы, они будут опасны нам. Разорим мятежные гнезда, и обороняться нам станет поваднее в единой крепости… на просторном поле…

Паны согласились выжечь Белый город и деревянный Скородом в Москве.

XIV

По Никольской на коне мчался боярин Михайла Салтыков. Поперек дороги стал высокий человек в черном обшитом серебром кафтане.

— Глебыч! Куда?

Салтыков взглянул на него и, перекинувшись через луку седла, крикнул:

— Дом жечь!.. И ты жги! Либо мы — либо ничего! Всё пускай гибнет! Всё!

И понесся дальше. Около своего дома в Китай-городе Салтыков соскочил с коня. Помолился. Набрал во дворе несколько охапок соломы. Побросал ее в сени и зажег. Гаврилка спрятался в огороде соседнего дома: следил за боярином.

Из Кремля скакали с факелами в руках немецкие и польские латники. Отделившись один от другого, они с гиканьем и свистом рассыпались по улицам и переулкам, поджигая дома. Салтыков обошел свой дом, поднимаясь на носках и заглядывая в окна. Оттуда потянулись черные клубы дыма. Как бы прощаясь со своим родовым гнездом, он снял шапку, помолился. Огонь, подхваченный ветром, перебросился на соседнюю хижину. Оттуда выбежала худая женщина с ребенком на руках, за подол ее держались еще двое.

— Что делаешь?! — прижав ребенка к груди, закричала она.

Салтыков вскочил на коня и, не удостоив ее даже взглядом, помчался в Кремль.

После этого Гаврилка выскочил из-за ограды и побежал в Белый город. На Лубянке остановился, — его привел в недоумение шум, доносившийся со стороны Сретенских ворот. Вглядевшись, можно было отчетливо увидеть какой-то военный лагерь. Чей?! Гаврилка подкрался к шатрам поближе, наткнулся на бородатых бронников, в которых сразу узнал своих, русских, воинов. Кто-то схватил его за руку. Окликнуло сразу несколько голосов: «Откуда?» Перед ним стоял стройный, высокий, с небольшой черной бородкой, богато одетый воевода. На голове шелом-шишак с высоким навершьем, украшенным пышными перьями. В серебряных ножнах широкий меч.

— Что видел там?! — спросил воевода парня, лаская его своими черными печальными глазами.

— Чего видел? Губят нас проклятые!.. — со слезами в голосе ответил Гаврилка.

— Буянов! — крикнул воевода. — Расспроси!

Гаврилка насторожился: «Знакомое имя! Уж не Михаил ли Андреич? Так и есть: он самый!»

Буянов тоже сразу узнал смоленского парня. Он повел его к церкви, тут же у Сретенских ворот. Достал из саней, наполненных доспехами, кольчугу, железную шапку стрелецкую, сапоги и саблю. Приказал ему одеться. К Гаврилке подошли нижегородцы Мосеев и Пахомов. Обняли его. На них была броня, в руках копья.