Кузьма Минин - [26]

Черкас, хмуро сдвинув брови, решительно заявил:

— Такой, як Зиновий, один!

— С тобой не соскучишься… Не заметишь, как и в Москву придешь!.. — сказал обрадованный новым спутником Гаврилка.

XII

По базарам ходили духовные люди, объявляя:

«Ясновельможный пан Гонсевский, во имя уважения к древним обычаям русского народа, изволил разрешить патриарху Гермогену соблюсти обряд торжественного выезда на осляти в вербное воскресенье из Кремля на Пожар-площадь».

В Китай-городе, в Рыбном ряду, скоморох Халдей встретился с Игнатием.

Одет был Халдей в зеленый мешок с оплечьями[31] из желтой выбойки, на голове, как всегда, — деревянная шляпа.

— Шавочка, душечка, какому ноне царю служишь? — засмеялся он, подойдя к Игнатию.

— Мотри! Оставь глумы![32] Не такие дни, Константин.

Халдей отвел инока в сторону, чтобы никто не слышал:

— За Гришку Отрепьева молился?!

Игнатий побледнел.

— Молился. Что ж из того?! — тихо проговорил он.

— Бориса проклинал?

— Проклинал… Так ему и надо!

— Василия Шуйского…

— Прочь от меня, скоморось проклятый!..

— И я в цари попал!.. — расхохотался Халдей. — И меня проклинаешь?!

Игнатий притворился игривым.

— Съем! — бросился он на скомороха.

— Брешешь, боров, подавишься! Глотай своих богомольцев, а меня погоди… Не довелось бы мне тебя слопать!

Инок подозрительно осмотрелся по сторонам. «Идем! Да возвеселимся, яко Давид!» — постарался он обратить пререкания в шутку. То, что прощается скомороху, то не простится ему.

Пошли. Игнатий поминутно оглядывался.

— Нет ли ярыги? Следят и за нами, — вздохнул он, — гнетут и нас за кабаче непотребный…

Под часовней Ивана Крестителя в глубоком подземелье бушевал кабак. Пламя свечи на каменном выступе стены колебалось.

Игнатий и Халдей примостились к углу за печью. Игнатий грустно вздохнул:

— Зачем я приехал в Москву? Ошибся. Всю жизнь вот так. Ищу и ищу чего-то…

— Всуе вздыхаешь. Паны тебя балуют. Из заточения выпустили… Того и гляди, митрополитом станешь.

Игнатий махнул рукой.

— Не чаю! Тому, что было, не бывать.

В минуту пьяной скорби Игнатий не скупился на слова. Про Наталью Буянову так же вот, под хмельком, рассказал.

— Сроду так: панская ласка только до порога? — посочувствовал Халдей.

— Глупый ты, веретено!.. — обиделся инок. — Да разве я о том?! Сан мой остался при мне, хотя я и опозорен и унижен. И ум при мне. И желания тоже. Не о том думаю я.

— О чем же?

— Принеси-ка еще вина… вот о чем!

Скоморох сбегал, принес два жбана: «Ну, говори!» Инок обтер рукавом усы и бороду, нагнулся:

— На вербное сзывают народ для пагубы… Истребить хотят. Мне жаль тебя, хоть ты и шут, а справедливый человек. Не ходи! Убьют!

— На кой же ты сзывал?

— Стало быть, надо, — огрызнулся инок.

Гусляр тянул в темноте:

Жи-ил бы-ыл старец один наедине.

По-остроил ста-арец келью со-оломенную;

По-ошел ста-арец к реке за водой,

Навстре-ечу ста-арцу де-евок хоровод:

Поча-ал ста-арец скакать и плясать,

Ска-акать и пляса-ать…

Игнатию стало скучно со скоморохом» он задремал, а потом и уснул.

— Купался, бобер, не купался, тока вымазался… — со злой усмешкой, глядя на Игнатия, произнес скоморох и быстро вылез из погреба. В епанечном ряду поймал за платок какую-то торговку, сказал ей на ухо: «Говори по всем посадам, чтобы на Пожар-площадь в воскресенье не ходили, ляхи губить православных будут… Мечами рубить… Дура! Чего рот разинула? Беги!» Торговка, подхватив одной рукой подол, другой корзину, побежала. Халдей внимательно проследил за ней. Она заметалась от одного ларя к другому, сообщая страшную весть. Поймал скоморох какого-то парня и ему шепнул. Тот стрелою понесся по базару. Напуганные и без того в последнее время и торговцы и покупатели переполошились.

Из епанечного ряда Халдей побежал в Гончарную слободу. Там произошло то же.

«Пожар-площадь» и «вербное воскресенье» вскоре были у всех на устах.

К вечеру Халдей побывал в Деревянном и Белом городах, Везде говорил; «Сидите в вербное по домам, патриарха не встречайте! Попам, зовущим вас на площадь, не верьте! Заманивают они на погибель!»

* * *

Все московские «сорок-сороков»[33] тяжело гудели в утро Цветного (вербного) воскресенья. Солнце золотило купола кремлевских соборов, пригревало Москву-реку, оживило пестрые посады, сверкавшие кусками таявшего снега. Кружили голубиные стаи.

В Успенском соборе совершалось патриаршее служение.

Дряхлый, худой Гермоген, одетый в пышное парчовое облачение, с громадной, осыпанной жемчугом и драгоценными камнями митрой на голове, еле-еле держался от старости на ногах, опираясь костлявой рукой на свой высокий серебряный посох. Едва слышно, старческим голосом, произносил он молитвы. Мутный взгляд его был обращен вверх, туда, где ворковали набившиеся в разбитое окно голуби. После выходов садился он в алтаре на красную бархатную скамеечку, опускал трясущуюся голову на грудь и нашептывал про себя молитву. В соборе присутствовала вся кремлевская знать: бояре, окольничие, городовое дворянство. Так пожелал Гонсевский. Все должны были почтить, этот день, провожая из Кремля патриаршее шествие на «осляти» к Лобному месту. Паны скромно заявляли, что они не позволят себе чинить каких-либо стеснений в исполнении православными их исконных, древних обычаев. В это утро католическое духовенство на улицах Кремля не показывалось.