Кузьма Минин - [22]

В дверь кто-то постучал.

— Она! — обрадовался Буянов.

Дрожащими руками отпер дверь.

В горницу юркнул часто бывавший у Буяновых скоморох Халдей. В какой-то повязке на голове, с окрашенным в синий цвет носом и ярко-красными щеками, держа кочергу под мышкой, прошел он по горнице крадучись, опасливо оглядываясь по сторонам.

— Ты чего, Халдей? Почто бродишь ночью, кого веселишь? — спросил печально Буянов.

— Михаил Андреич, несчастье! — простонал скоморох.

— Что такое?! Какое несчастье?! — вздрогнул Буянов.

— В ночлежке у одноглазого… что близ Девичьего монастыря… подслушал я… Игнатий сказывал, что брал он присягу у дочери твоей. Сам Доморацкий велел его напоить за то. А дочку твою в Чудов монастырь якобы заточили. Сидит там. Спасайся! И за тобой придут!.. Беги!.. Проговорился мне пьяный инок, беги!

Слезы навернулись на глазах у старого стрельца, но он мужественно смахнул их. Обнял Халдея и сказал:

— Прощай!.. Когда-нибудь отблагодарю.

Быстро собрался. Взял оружие. Наказал Халдею, чтобы он передал стрельцам в слободе только одно слово — «вербное». — Больше ничего.

— А народ продолжай веселить и врагов смеши, потешай. Будь всем мил. Смеясь, помогай нам. Прощай.

Тихо вышли они на улицу…

XI

Гаврилка решил из Рязани бежать. Наказ смоленского воеводы он выполнил — передал Ляпунову грамоту Шеина. Дальше оставаться в Рязани было опасно.

Не так давно Ляпунов рассылал по деревням грамоты:

«…и которые боярские люди и крепостные и старинные и те бы шли безо всякого сумнения и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам, и грамоты им от бояр и воевод и от всей земли приговору своего дадут».

А получилось совсем иное.

Ляпунов говорит одно, а его воеводы делают другое: ловят крепостных, заковывают их в цепи и отсылают к прежним владельцам. Норовят еще крепче закабалить, никуда не выпускают из вотчин. Ляпуновские воеводы пренебрегают ратной помощью своих крепостных; считают зазорным идти заодно с ними, да и побаиваются, как бы вооруженные крестьяне не подняли бунт. Рискованно раздавать оружие крестьянам.

— Бог с ней, с Рязанью, — сказал Гаврилка своим двум товарищам. Осипу и Олешке, когда город остался позади. — Не хотят нас — и не надо! Мы и сами с усами. Пойдем в Москву. Куда же иначе-то? В Тулу? Там и вовсе сидит тушинский атаман, вор и разбойник Заруцкий… В Калуге — не поймешь что. А в Москве дело найдется… Велика она.

Парни с недоверием поглядели на него…

— В Москву? — робко переспросил Осип.

— Да. Чего же ты испугался? — укоризненно покачал головою Гаврилка.

— Ничего. Мы только так…

Прибавили шагу.

От сосен шел приятный запах, радовала взор почерневшая дорога, убегавшая в чащу. Солнце давало себя знать. На дворе уж март — начало весны.

Лапти на всех троих новые; под онучи поддеты кожаные бахилы; армяки из толстого серого верблюжьего сукна (у татар заработали) и шапки войлочные, сбитые набекрень, чтобы кудрям было просторнее.

У Гаврилки под армяком оказалось широкое лезвие бердыша: срубить в лесу древко да насадить — вот и всё. С подобною секирой мог ли испугаться врага силач Гаврилка? Осип, коренастый парень, грудь колесом, усмехнулся, увидя важность на лице приятеля.

— Гляди! — грозно нахмурившись, он вытащил из-под армяка сверкнувший зубьями кистень. — Стукнешь — трое суток в голове трезвон будет.

Олешка — худой, рыжий молодчик, не мог ничем похвастаться.

— Я простой… У меня вот как!.. — засмеялся он, сжав кулак, словно готовясь кого-то ударить. — Пойду нараспашку да и побью вразмашку!

Оба товарища над ним посмеялись.

— Кто легко верит, тот легко и пропадает… Поостерегись бахвалиться…

На сучьях молодых сосен качались красногрудые снегири. Гаврилка, шутя, манил их рукою к себе:

— Эй, вы! Чего нахохлились! Айда с нами!..

Олешка вспугнул птиц, побежал за ними.

Гаврилка догнал его, ухватил за рукав.

— Уймись! Не пугай! Птица — божья.

Лицо его было сердитое.

Осип тоже заворчал на Олешку. Парень смутился.

— Пускай хоть птица вольно живет, без страха.

Потом забыли и про птиц, и про все на свете, запели песню. Эхо поскакало в чаще. И было приятно им слышать беспечный отзвук своих голосов. Вообще, чем дальше уходили от Рязани, тем веселее становилось им.

Освободившиеся кое-где из-под снега бугорки тоже напоминали о весне, так же как и воздух, легкий, душистый. Довольно поморозились, помучились со степными буранами и сугробами. Весною меньше опасностей и препятствий в дороге. И труднее станет боярам и полякам преследовать беглецов. Солнце, тепло и дорожная сушь — верные союзники всех беглецов. А там видно будет. Ловит волк, да ведь и волка ловят. Всяко бывает. Одним словом, всё впереди!

Олешка заявил:

— Жаль только мать да отца! Кабы их еще взять с собой.

После этого на всех напала задумчивость. Шли молча.

Нарушил молчанье Гаврилка:

— Боярин черту брат. Боярин черту душу заложил. А мы и без черта обойдемся. Сколь деревень — столь и нас! Устроимся.

Рать не великая, оружие: кистень да бердыш без древка, зато бодрости и терпения на целый полк хватит. Были бы глаза острые, да руки сильные, да ноги быстрые — раздобыть оружие можно. Военная стать впереди, а теперь — калики перехожие, убогие богомольцы. Где притворством, где силою, где ловкостью, а до Москвы так и эдак надо добраться. Хорошо бы где-нибудь на монастырскую братию натолкнуться да в рясы чернецкие обрядиться. К монахам поляки не столь придирчивы. За врагов их не считают. Смеются над ними — и только.