Куземка Дубонос — царев комедиант - [12]

Пастор вспотел тоже. Заботными морщинами, казалось, покрылись даже уши. Однако он потратил на Ваську вчерашний день и вечер. Плюнуть сейчас на него, значит, другого комедианта уже не за три — за два неполных надо выучить на Товита. Откидывается без сил Грегори в кресле, закрывает глаза, просит Куземку:

— Покажи… покажи ему, коню этому, как Товит говорит, благославляя сына в дорогу…

Куземка показывает. Куземка усталости не знает, хотя мучается с Мешалкиным и он: в комедии же Товит почти с Товием одним и разговаривает. Грегори слушает, просветленно кивает, велит Ваське произнести слова, как Куземка. Набычившись, тайком от пастора, погрозив Куземке кулаком, Васька пробует, — ничего не выходит снова!..

Родьку привезли на следующее утро. Грегори всплеснул руками, когда вошел Мордасов и об этом сказал. Бросился на улицу с такой радостно, словно сидел в возке не бродяга, который столько принес неприятностей, а особа долгожданная, почтенная.

У Родьки заплыл глаз, на губах запеклась кровь, щека была разодрана, руки — в цепях. Грегори оглянулся на Мордасова, покачал головой. Мордасов немного смущенно почесал за ухом:

— Правду скажу, магистр, стрельцы его везли, как в погонной грамоте было написано, в железах, но бережно. А я вот не выдержал… Лишь человек аз есмь, накипело!.. Ты его мукой присыпь, подбели как-нибудь, а железы мы сейчас снимем…

Должно быть, отец родной не забегал бы так возле Родьки, как забегал спасенный от Васькиной глупости Грегори. Отвел к себе, велел кухонной бабе нагреть ушат воды, чтобы парень мог помыться, прилепил под глаз и на царапины мокрые тряпки, вкусно накормил, уложил на чистом спать. Кто там выдумывает, что он называл своего Товита разбойником и вором, что хотел, чтобы Мордасов поучил его в съезжей?!

Но все равно — когда через несколько часов, немного оправившись, Родька пришел в школу, в глазах его была тоска.

Может, еще и потому, что пришел не один, — со стрельцом, которому приказал Мордасов быть все время, неподалеку…

Он рассказал Куземке и Климке, что схватили его возле самого порубежного города Смоленского. Добрался туда за три дня и три ночи, — где на своих двоих, где с добрыми людьми на попутной подводе. Говорил им, что возвращается к барину, — в Москву будто пеньку с экономом отвозили, да там занемог был, вот один теперь назад и плетется. В байке этой путался, так что, может, и не слишком ему верили, однако — не выпытывали. На дорогах российских всякого встретишь, и закон тут испокон веку нерушимый: не удивляйся и не в свое не сунься…

А в голове неотступное — словно райское видение; видит и видит себя на каком-то крутом берегу, и широкая, быстрая река накатывает на этот берег пенистые волны. Он не знает, Родька, что это за река. Может, Двина, отец дома всегда грустнеет, когда ее вспоминает. Может, Днепр, Неман, Вилия, — Климка с Куземкой сами слышали: в слободе их мужчины как сойдутся поговорить, так только и споров, какая из этих речек самая широкая, самая глубокая да самая рыбная… Хорошо Родьке, весело, вольготно. Чувствует — вот где его дом настоящий, желанный, хотя никогда тут не был. Вот где недоступен он ни лиходею Мордасову, ни лисице пастору, ни сарыни, что выдирает ни с того, ни с сего у невинного человека клок из бороды. Видит Родька казацкие струги, — разве не божился в Преображенском Михайло Тюка, что бунтующая запорожская голь подплывает к самому Могилеву? Слышит — да, да, словно наяву слышит! — как на стругах поют. Да не разбойничье, со сеймом и гиканьем, а то, что отцы их — и Куземкин с Климкиным, и его, Родькин, — частенько поют:

Кленовый листочек

Куда ветер гонит?

Домой под кленинку

Иль в луг на долинку?

Вот на песню эту щемящую и попался, как карась на крючок. К мужику на дроги с белокачанной поздней капустой напросился, мужик к нему — откуда да куда, — а Родька и рот раскрыл: речь у мужика, — словно и он с Мещанской слободы. Сердце забилось: дошел, воля! Через рубеж, значит, осталось перемахнуть — и принимай меня, Белая Русь, принимай меня, Полоцк, неутолимая отцовская печаль!.. В село коняга притрусил, возле корчмы мужик его остановил, совсем разомлел, разбавился Родька: услышал, как в корчме поют. Это самое: про кленовый листочек, который ветром куда-то гонит… Он и пошел в корчму, как домой, — возле своих погреться, подкрепиться. А там с погонной грамотой, в которой приметы его помечены, сидел соглядатай…

Потом уже, когда его, точно воеводу, четвериком мчали в Москву, стрелец в возке сказал: «Самый что ни на есть ты, паря, олух. Убегаешь, так в корчму чего суешься? Вашего брата перво-наперво по придорожным корчмам и высматривают…»

— Наперед дураком таким не буду, — мрачно ел себя Родька. — А убегу, все равно убегу. Коли живой после съезжей останусь. Мордасов пообещался — будет вечером со смотрельщиками в Преображенском. И как кончится там наша маета, — сам отвезет меня в Мещанскую. Не к мамке, — к Алфимке в съезжую. Зело лют он на меня, Мордасов…

Помолчал, и затаенно, угрюмо:

— Ух, нет на них нового Стеньки!..

Так оно и случилось, как Родька говорил. Еще в палате за шпалерой двигали лавами и обговаривали увиденное шитые золотом кафтаны; еще тут, за возвышением мальчишки снимали с плечей комедийские одеяния, чтобы отдать их Якубу Дубоносу; еще кровавили щеки оческами кудели, соскребая белила и румяна, — а Мордасов в куньей шубе на той же серебристой ферязи уже стоял подле Родьки и подгонял: