Павел желал тем самым выразить Михаилу Илларионовичу свою полную доверенность.
4
Кутузов прибыл в Берлин 27 декабря 1797 года.
Начались хлопотные аудиенции, визиты, представления. Так как молодой государь болел корью, Михаил Илларионович встречался с его родственниками, с вдовствующей королевой, с тетками и дядьями, очаровывая их рассказами о своей беседе с Фридрихом II, о замечательных прусских порядках и о масонских добродетелях скончавшегося государя. Он поражал собеседников чистотой берлинского выговора, натуральностью немецкого языка.
– Эхте дойч! Настоящий немец! – качали пудреными париками принцы и бароны.
Между делом Кутузов подбирал ключи к Гаугвицу, которого надлежало либо привлечь на сторону России, либо постараться лишить монаршьего благоволения, буде он неуступчив и упрям в своем твердолобом франкофильстве.
Вечерами, в промежутках между деятельными трудами в берлинских гостиных и замках, Михаил Илларионович обсуждал положение с молодым русским послом и племянником своего покойного наставника графа Никиты Ивановича – Никитой Петровичем Паниным. Он готовился к встрече с Фридрихом-Вильгельмом III и сам готовил для нее почву.
– Генерал, – говорил Панин, – король еще молод и столь неопытен, что вас, возможно, удивят его суждения и оценки…
– О его молодости, – улыбнулся Кутузов, – свидетельствует и самый недуг, из-за которого я лишен счастья представиться ему…
– Да, – не мог сдержать ответной улыбки граф Никита Петрович, – я переболел корью пяти годов от роду…
– А его величеству уже идет тридцать седьмой… Впрочем, у монархов особый счет летам. Я в эти годы уже давно командовал полком…
– И получили тяжкое ранение, – вставил почтительно граф Никита Петрович.
– Давняя история! – махнул пухлой рукой Кутузов. – Ну, вот, стало быть, вернемся к графу Гаугвицу, в коем корень зла. Сей зрелый муж был по сию пору в интимных хлопотах с Кальяром и даже слышать не желал о картеле с Россией. Однако генерал-адъютант его величества Кекериц в бытность мою на приеме у ландграфини Гессен-Кассельской конфиденциально сообщил, что с приездом нового французского посланника Сиеста любовь сия может и порасстроиться…
Панин в некотором волнении подался вперед:
– Учтите, генерал, что Кекериц имеет пристрастие к графу Гаугвицу! И посему нужно проявлять в разговорах с ним крайнюю осторожность!
Кутузов смежил свой больной правый глаз и добавил:
– Да, и ежели я не дурной физиономист, то, смею еще заметить, Кекериц честен и недальновиден. Для нас же главное то, что он пользуется отличным доверием и милостью своего короля. Я, кажется, произвел на него впечатление своей беседой. Доселе старался я в разговорах с сим человеком распространяться о делах, посторонних политике. Разговаривал всего более о ремесле военном. Но тут он сам вступил со мной в рассуждение о страшных успехах французской вольницы…
…Пока тянулись переговоры в Берлине, Директория продолжала создавать республики в Северной Италии, а затем заняла Пьемонт и сделала сардинского короля пленником в собственной столице. Французы вошли в Рим, провозгласили его республикой, а папу увезли в Париж. Войска Директории не покидали Голландии и овладели Швейцарией, объявив, что желают усмирить внутренние распри кантонов. Принимая в Париже польских депутатов, Директория объявила свое покровительство образованию ляшских легионов в Северной Италии. Легионы тайно предназначались в качестве ядра будущей польской армии. В Тулоне производились огромные морские вооружения, назначение которых хранилось в глубоком секрете. Революционная Франция мало-помалу становилась Францией агрессивной, войны – захватническими, цели – грабительскими.
Не об освобождении, а о покорении других народов, попрании их национального достоинства шла теперь речь…
Михаил Илларионович продолжал рассказывать о своей беседе с Кекерицем:
– Я лишь разделял с ним его омерзение французскими поступками и незаметно подогревал его жар. И тогда он заключил, что спасение Европы зависит от самодержца российского, что только он один сильным влиянием может соединить австрийский и прусский дворы, дабы поставить преграду гибельному наводнению. Я ничем не поддался ответствовать на его предложения и лишь выражал общие слова нашей доброй дружбы. Но семя посеяно, граф. Теперь будем ожидать всходов…
Проводив Кутузова, Панин тотчас же начал составлять шифрованную депешу вице-канцлеру Куракину.
«Подобно вам, милый кузен, – писал он, – сознаю трудность выбора человека, долженствующего быть моим помощником. Так как предварительный наказ хотят дать генералу Кутузову, нет ли возможности остановиться на нем и оставить его на несколько времени? Признаюсь, я предпочитаю его весьма многим. Он умен, со способностями, и я нахожу, что у нас с ним есть сходство во взглядах. Если пришлют кого иного, мы потеряем драгоценное время на изучение друг друга и, так сказать, на сочетание наших мнений. Еще одна из главных причин заключается в том, что он имел успех при дворе и в обществе. Старому воину они здесь доступнее, чем кому иному, и с этой выгодой он соединяет еще другую: знает в совершенстве немецкий язык, что необходимо. Наконец, повторяю, я думаю, что он будет полезнее другого и что мы с ним всегда поладим…»
