Кутгар - [93]

И в этот миг произошло то, что я, возможно, ожидал. Воздух пронизали три раскаленные невидимые полосы. Они вонзились в артефакта, и тот начал таять. Осев подобно рыхлой снежной бабе, он растекся в лужу жидкости, от которой через мгновение не осталось и следа.

Это был финал.

— Спасибо, Ттерр, — шепнул я.

— Мой долг помогать Большому Капитану.

Тумаиты зашевелились, вылезая из своих укрытий. Уперев кулаки в бока, я бодро провозгласил:

— Вы все были свидетелями того, как ваш капитан уничтожил литиня! Слава капитану!

Одни отреагировали сразу, другие немного замешкались. В результате мне ответил нестройный хор голосов.

— Слава!

Мне оставалось лишь растянуть бескровные губы в улыбке триумфатора…

По-видимому, это был день смерти артефактов. Сначала она пришла к Ариадне, а потом настигла и Гумия. Он ощутил ее приближение и пытался бежать. Он искал спасения в моих покоях, как будто они даровали право Эдема. Ничто не обладает правом вечной жизни. Лишь сама Вечность. И потому ей так больно, как больно нам в мгновение смерти. Сладкая боль, но от этого не перестающая быть болью. Вечность испытывает эту боль перманентно. В своем постоянстве она достойна пера Мазоха, облекшего аморальное в красный плащ естественности.

Гумий не хотел умирать, несмотря на то, что был лишь артефактом. Оставив рубку, он бежал в мои покои и спрятался там, укрывшись за портьерой. Смешно, он рассчитывал обмануть смерть, отделившись от нее расшитой тряпкой; ее, которую не могла остановить даже золотая броня саркофагов.

Когда я вернулся, смерть уже пришла. Она была где-то рядом, я ощущал ее незримое присутствие, выдаваемое тяжелым горячим дыханием, от которого исходил запах жаркой крови. Гумий чувствовал его тоже. Выбравшись из своего укрытия, он улыбнулся жалкой гримасой протрезвевшего сатира. Я видел, как на его глаза навертывается паволока слез. Он не хотел умирать, он испытывал ужас от осознания смерти. Это был самый серьезный его недостаток, о котором я знал. Однажды на Земле он признался:

— Я дрожу от одной мысли, что когда-нибудь мне придется умереть.

Помню, я был слегка удивлен подобным признанием. Смерть, сама по себе, никогда не страшила меня. Я мог бояться боли, предшествующей ей, позора проигравшего, торжества недруга, ставящего на грудь ногу победителя, абсолютного чувства утраты — мир без меня и я без мира. Но бояться смерти как таковой? Старушки с тифозным выражением лица? Дюреровского старика с косой? Все это представляется мне глупым, более того — пошлым. Неприлично бояться того, что неотвратимо. Да и что есть смерть? Переход из одного бытия в другое. Пусть даже это другое — небытие. Из дерьма в дерьмо — как выразился б философствующий могильный червь, питающийся дерьмом. Нет более здравого цинизма, чем этот. Как приятно, должно быть, размышлять о жизни, выглядывая из пустой глазницы обглоданного черепа. Мой дорогой, я вижу мир твоими глазами, pardon, глазом. Жизнь потому и не очень скучна, поскольку за ней есть смерть. Жизнь лишь потому чего-то стоит. Убери смерть — и что останется от жизни? Ровным счетом — ничто. Райские кущи, полные пресыщающих плодов, облезло-ласковых кошек и пресных женщин. Стоило откусить от яблока, чтобы понять — что есть вкус. Стоило вкусить смерти, чтобы понять, — что есть жизнь. Увы, порой понимание этого приходит слишком поздно.

Мне просто рассуждать об этом. Ведь я даже не уверен, что смогу умереть. Умрет одна суть, две, три, все пять. Но что-то останется, непременно останется. Когда я размышляю над этим, мне становится скучно, я с тоской ощущаю на плечах плащ Иеговы. Право, в такие мгновения мне хочется променять его на пурпурную тогу Цезаря. Или Цезарь, или ничто. Мне не хотелось, да и не хочется быть ничем. Nihil — пустота из пяти букв. Почему-то их всегда ровно пять. Пять — знак пустоты, шесть — знак смерти, которая наполняет пустоту жизнью.

Смерть мерно колебала тяжелые портьеры. Горло Гумия раздиралось прерывистым дыханием.

— Она здесь, Русий, — прохрипел он. — Я чувствую ее.

— Я тоже, — сказал я, кивнув. — И что же?

— Я боюсь умирать.

— Это не больно. Я видел смерть тысячи раз. Она живет миг, прибавляя к жизни последний знак.

— Она с к-косой, — заикнувшись, произнес Гумий.

— Стыдись, ты же воин! — сказал я, и тут же ощутил, насколько фальшиво прозвучали мои слова.

Но Гумий, казалось, не заметил этого. Ухватившись рукой за край туго облегающей шею туники, он с силой рванул его, раздирая материю на две полосы. Они упали вниз вдоль трепещущего тела двумя багровыми языками подобно кровавым струям. Смерть восприняла это как приглашение и начала приближаться. Я лишь чувствовал ее, а Гумий мог видеть. Застонав, он широко раскрытыми глазами следил за крадущимися движениями смерти. Внезапно он ухватился за мое плечо, мне показалось, что в его глазах мелькнула сумасшедшая надежда на спасение.

— Я знаю, зачем пришел сюда!

— Зачем? — спросил я.

— Я пришел, чтобы сказать тебе, что я умер!

— Кто? Кто тебя послал?! — торопливо закричал я. Гумий открыл было рот, но вопрос остался без ответа.

Смерть исчерпала отведенный ею лимит времени и обрезала нить жизни косой, аккуратно проведя ею по горлу от уха до уха. Захрипев, Гумий рухнул на пол. Его губы так и остались открытыми, но они не могли произнести более ни единого слова. Через мгновение от Гумия не осталось и следа.