Курлышка - [2]

Некогда, некогда… А Рыжуха-то мычит недоенная… Даша встала и начала одеваться.

Ночью было холодно, всё железное во дворе не то инеем покрылось, не то просто отпотело, но астры в палисаднике ещё держали прямо свои пышные разноцветные головки. Значит, настоящего заморозка не было. Всходило солнце, и воздух, в котором до этого лишь клубился пар изо рта, вдруг ожил. Золотистыми точками закружилась мошкара, поплыли радужные паутинки. Подстанция стояла на плоском бугре, прозванном Сурочьим. Папа говорил, что когда начинали строить подстанцию, здесь было много сурков, они побросали свои норы и разбежались кто куда. С севера белели в зелени садов дома центральной усадьбы совхоза «Тополиный» — это был самый ближний к подстанции совхоз. Туда бегала Даша в школу; сама же подстанция была не совхозная, а «общая», она питала током ещё пять окрестных хозяйств, которые скрывались где-то за горизонтом. Вокруг расстилались поля: спелые золотистые полосы пшеницы, красновато-коричневые — гречихи, тёмно-зелёные — многолетних трав.

Вдалеке все поля становились фиолетовыми, постепенно растворяясь в белёсой дымке. И вот из этой дымки, сначала смутно, а потом всё яснее, возникали ажурные мачты. Они казались путниками, неспешно бредущими друг за другом. Приближаясь, мачты вырастали до самого неба и гудели, гудели сверкающими на солнце проводами. От одной такой мачты и отходили провода к трансформаторам на Сурочьем бугре. Никто, кроме Дашиных родителей, не имел права отомкнуть тяжёлый замок на двери железной ограды, пестревшей табличками: «Высокое напряжение! Опасно для жизни». Гудела и содрогалась могучая электрическая сила, а для Даши это гудение было таким привычным, что она его даже не замечала. И мама спокойно хозяйничала возле электрических махин, заправляла их маслом, хлопала железными дверцами счётчиков.

К Даше подбежал пёс Лапик, чёрный, лохматый, как медвежонок, завилял хвостом, запрыгал, заглядывая в глаза: дескать, давай побегаем, поиграем.

— Некогда, Лапик, — сказала Даша. Она вернулась на кухню, отрезала ломоть чёрного хлеба, посыпала его крупной солью. Пёстрый кот Прохор, весь в рыжих и чёрных пятнах, умильно жмурился на подойник: он привык, чтобы его поили парным молоком.

— Тут как раз только для тебя, Прошка, — сказала Даша и выплеснула молоко в кошачье блюдце.

Прошка стал лакать, а Даша взяла подойник и пошла в хлев, чувствуя, как слабеют коленки. Одно дело доить, когда баба Устя рядом, другое дело — самой…

Рыжуха удивлённо покосила на девочку тёмным выпуклым глазом и перестала жевать жвачку. Даша протянула ей хлеб, корова шумно вздохнула, ухватила ломоть мягкими влажными губами, а Даша поспешно подвинула скамеечку:

— Рыжуха, миленькая, Рыжуха, родненькая, отдай молочко…

Тре-ень… — ударила тоненькая струйка, и Даша сильней заработала пальцами, всем кулачком, не забывая приговаривать, как баба Устя:

— Ты моя умница, ты моя красотушка, доёнушка ты моя…

Под эти ласковые слова Рыжуха совсем расслабилась — тёплое молоко шипело и пенилось в подойнике. Лишь под конец корова нетерпеливо дёрнула ногой, и Даша поспешно убрала ведро.

Прошка уже вылакал всё из блюдца и теперь умывался на солнечном подоконнике.

— Ах ты пустомойка, — радостно сказала ему Даша, процеживая молоко. Одна кринка, вторая… — Пустомойка, — повторила она коту. — Всё гостей намываешь, а где они, твои гости?

«Пустомойкой» Прошку звала баба Устя, а Лапика — «пустолайкой», потому что он часто по ночам лаял без толку. А может, и не без толку Лапик лаял, может, это корсак, юркий, маленький лис, к курятнику подкрадывался, может, совы летали, может, слышал он в селе собачий лай и откликался на него…

Посмотрела бы в то утро баба Устя, как Даша чистит картошку, непременно сказала бы: «Плохая из тебя повариха. Кто ж так толсто кожуру снимает?» А Даша торопится — ещё пол надо подмести. Придёт мама от трансформаторов, а уже столько дел сделано, вот обрадуется. Ой, а воротничок пришить к школьному платью… «Не выйдет из тебя портнихи, — снова слышится ворчливый голос бабы Усти, — вон какую длинную нитку оторвала, вся спутлялась…» Пускай бы ты ворчала, баба Устя, только бы не уезжала никуда.

А мама уже в диспетчерской, с кем-то по рации говорит… Идет! Даша бегом в детскую, укрылась с головой одеялом, затаилась.

— Дашенька, доча, что ж ты разнежилась так? В школу опоздаешь.

Не выдержала Даша да как прыснет!

— Ты чего? — удивилась мама.

— Да так… — и снова рассмеялась, даже ногами задрыгала.

— Никак, тебе смешинка спозаранку в рот попала, — отмахнулась мама и пошла на кухню.

А там уже картошка на газовой плите варится, на столе кринка с молоком процеженным, пол подметён… И Даша-то, оказывается, одетая уже для школы, с косичками заплетёнными.

— Обманщица, — обняла её мама. — Да когда же ты всё успела? И молока столько надоила… Ну, Даша…

— Ба-ба! Ба-а-а… — пришлёпал босиком на кухню проснувшийся Николка. Ни мамы, ни сестры ему не надо, бабушку подавай.

— Недоглядыш ты наш… — поспешно подхватила его мама на руки. — Босиком, по холодному полу… И как нам жить опять без бабы Усти?

— Ничего, привыкнем, — солидно возразила Даша.