Куриные головы - [7]

Учитель. Да, да.

Старуха. Уж простите, что помешала вам, господин учитель. Понимаете, пока человек молод, он думает, все у него впереди — даже если надеяться не на что, все равно он не может без веры — вон, когда у меня в войну умерла дочурка — совсем кроха еще — тогда ведь не то что нынче — мерли люди как мухи — так я думала, будет еще у меня — но не вышло — не повезло мне, господин учитель, с мужем-то — но я все равно надеялась, думала, все впереди — а впереди ничего и не было — как началася у мужа гангрена — вы тогда еще здесь не жили…

Учитель. Нет, не жил.

Старуха. У него диабет был — началась гангрена — с пальца ноги началась — дальше больше — отняли ногу ему до колена — на костылях стал ходить — я долго за ним ухаживала — а ведь я его не любила — но ухаживала, по обязанности — думаю, ежели не люблю, так должна хоть ухаживать — потом ногу ему совсем отняли — я ухаживала. Пришло время — похоронила как полагается — но и тогда еще ни о чем не задумывалась, — потому что забот хватало — потому что еще надеялась неизвестно на что — думала, быть не может, чтоб вот так все и кончилось. А как вышла на пенсию, худо стало, хоть волком вой — вот когда меня кошка-то выручила — а еще я надомничать стала — тоже отдушина — платили, правда, гроши — возмущалась я — но хоть не надо было задумываться ни о чем — не может его не быть, господин учитель — бога-то — это он меня так покарал!

Учитель. Да, да.

Старуха. А знаете, за что он меня? Доброты во мне не было, вот за что! Мужа я не любила. Я вам как на духу говорю, потому что так надо. Не умела любить — да и не задумывалась об этом — только когда он сказал мне однажды — дескать, кошку я больше мужа люблю — а он уж безногий был — когда он сказал, до меня дошло, что и правда ведь — я кошку-то больше люблю — но ему соврала: ну и дурень, мол, ты — хотя он как раз не дурак был — понял все — однако прикинулся, будто ему приятно — я затем и сказала — ну а кошку я правда любила больше — а его не любила. Ходила за ним — готовила — а любить не любила. Это грех был. Я знаю — не говорите. И что толку, что на могилу к нему хожу, плачу деньги, чтобы присматривали, — хотя за могилой-то все одно не смотрят… И еще был грех, пожалуй, что пострашней — в войну, когда фашисты тут лютовали — пришли ко мне люди просить убежища — а я испугалась — не пустила их — тогда все ведь боялись — а людей этих, как потом выяснилось, схватили — ни один не остался в живых. Отказала я им, испугалась — у меня еще дочка жива была — а они пропали из-за меня — вот какой случай-то, господин учитель — я о нем никому не рассказывала — но был такой случай…

Учитель. Еще неизвестно, из-за чего они…

Старуха. Из-за меня, господин учитель, я знаю — я потом и не вспоминала про это — но все равно это грех-то большой был. Раз господь меня так наказывает, значит, тяжкий был грех. И были еще грехи — много — всего и не перечтешь…

Учитель. Видите ли…

Старуха. В сорок шестом я беременность прервала — тогда все с голодухи пухли — но все же можно было достать продуктов — почему же я не достала? Почему? Ведь можно было достать, даже когда голодал весь город! И был бы ребенок. Между прочим, аборты тогда уже запретили, но я сделала, потому что мы так решили — муж тогда зарабатывал мало — я и подумала — время тяжелое — теперь-то я знаю, какой это грех был — великий грех — потому как время — оно завсегда тяжелое — завсегда — да и не от него мне хотелось ребенка — а от кого, и сама не знала…

Учитель. Видите ли, подобных грехов совершают великое множество, все совершают, однако же бог карает не одинаково. Я полагаю, у каждого — свой бог. У каждого свой, понимаете? Потому что он здесь, внутри. Хотя многие и не ощущают его. Значит, в них его нет. Но это отнюдь не значит, что они не люди — они просто другие — и мы не должны презирать их. Именно потому, что он есть в нас. Есть некто у нас в душе. И оттого мы способны к страданиям и глубоким чувствам, что делает нас богатыми. Несказанно богатыми. Это дар, которым Он нас отличает за наши страдания.

Старуха. Уж не знаю — но, видно, и впрямь он за нами следит, ежели так наказывает. Ничего от него не скроешь — так оно и должно быть — иначе что толку от наших мучений нечеловеческих — а так, глядишь, хоть какой-то — хоть какой-то из этого, так сказать…

Учитель. Урок.

Старуха. Вот именно. Урок и наука! Ведь верно я говорю, господин учитель? Уж простите, что отвлекаю вас.

Учитель. Ну что вы, ничуть.

Старуха. Я вот что подумала — мне теперь исправляться надо — как, по-вашему, господин учитель?

Учитель. По-моему — по-моему, вы и так жили правильно, ну а что до грехов, о которых вы тут говорили, не такие уж тяжкие это грехи.

Старуха. Как — не тяжкие?! Тогда за что же меня господь наказывает?!

Учитель. Мда — быть может, и правда — быть может, грехи были настоящие — тяжкие.

Старуха. Я и говорю! И теперь мне — теперь мне надобно — искупать их — вот-вот, искупать! Делать людям добро — и если хоть что-то сумею сделать — то, может, не все потеряно — может, жизнь моя еще повернется к лучшему…

Учитель. В жизни все поправимо.

Старуха