Курган - [9]

Я ошеломленно потер лоб рукой, пытаясь уловить смысл прочитанного. "Повествование Панфило де Зама-коны-и-Нуньес, дворянина из Луарки в Астурии, посвященное описанию Подземного мира Хинайна, 1545 год от Рождества Христова"… Этого было более чем достаточно на первый взгляд. Подземный мир — та же идея, что присутствовала во всех индейских преданиях и в рассказах белых, вернувшихся с холма. И дата: 1545 год. Что она могла значить? В 1540 году Коронадо со своим отрядом углубился в джунгли к северу от Мехико, но разве он не вернулся обратно в 1542 году? Пробежав глазами развернутую часть свитка, я почти тотчас же наткнулся на имя Франциско Васкеса де Коронадо. Автором рукописи, очевидно, был из его людей, но что привело его сюда три года спустя как завершилась экспедиция? Объяснение могло находиться в тексте, однако развернутая часть содержала лишь известный по историческим хроникам отчет о северном походе Коронадо.

Вечерние сумерки напомнили мне о необходимости возвращаться; в том возбужденном состоянии, в каком я находился тогда, я едва не забыл об ужасах приближающейся ночи. О них не забыли, однако, наблюдатели, собравшиеся на равнине: до моего слуха донеслись отдаленные крики. Ответив им взмахом руки, я спрятал манускрипт обратно в цилиндр, от которого упорно не желал отделяться талисман, пока я с силой не отдернул его, и, запаковав часть снаряжения, приготовился к обратному походу. Оставив кирку и лопату для завтрашних раскопок, я собрал саквояж, спустился по склону холма и уже через четверть часа снова был в городе, объясняя и показывая странные находки. Сумерки сгустились, и когда я обернулся взглянуть на благополучно оставленный курган, то с невольной дрожью заметил, как на вершине разгорается голубоватое мерцание факела ночного призрака индианки.

Хотя мне не терпелось приступить к расшифровке записок испанца, я понимал, что будет лучше заняться этим в тихой и спокойной обстановке, вероятнее всего — поздним вечером. Пообещав горожанам дать подробный отчет о находке утром и вдоволь позволив им насмотреться на загадочный цилиндр, я вместе с Клайдом Комптоном удалился в дом и, как только представилась возможность, поднялся к себе в комнату. Хозяин и его мать тоже желали услышать рассказ, но я убедил их подождать, пока я не проработаю текст и не доберусь до сути.

Раскрыв при свете единственной электрической лампы саквояж, я вновь извлек цилиндр, отметив магнетическое притяжение, которое влекло к его рельефной поверхности талисман. Изображения зловеще мерцали на зеркальных боках, сделанных из неизвестного металла; я невольно поежился, изучая уродливые фигурки орнамента. Теперь я жалею, что не сфотографировал их — хотя, возможно, это и к лучшему. Чему я действительно рад, так это тому, что не мог тогда распознать сплюснутую голову похожей на осьминога твари, доминировавшей в большинстве узоров и названной в манускрипте «Ктулу». Позднее я связал ее и подземные легенды индейцев с недавно открытым фольклором о чудовищном Ктулу — единственном свидетельстве незапамятного ужаса, просочившегося со стареющих звезд на молодую Землю. Если бы в тот момент я догадывался о такой связи, уверен, никакая сила на свете не заставила бы меня остаться наедине с жуткой находкой. Побочный мотив орнамента — похожего на человека змея — я легко определил как прототип Йига, Кетцалькоатля и Кукулкана. Прежде чем открыть цилиндр, я проверил его магнитные свойства на других металлических предметах, однако притяжение к ним отсутствовало. Необычная способность, казалось, была присуща только осколкам неизвестного мира как защита от распыления.

Наконец я извлек манускрипт и приступил к переводу — занося на бумагу лишь общий смысл фраз и сильно сожалея об отсутствии под рукой испанского словаря, когда попадалось туманное выражение или слово. Странно было сознавать, что хроника четырехвековой давности — когда мои миролюбивые предки, подданные Генриха VIII, и не думали переселяться в Новый Свет из Сомерсета и Девона — может помочь в моих нынешних поисках ответа на столько времени дремавшую тайну. Ощущение близости к прошлому было тем глубже, что я действительно испытывал в сердце неуемную жажду приключений, которая побудила испанского конкистадора ступить за завесу, разделяющую Бытие и Вечность. В сравнении с этим шагом четыре столетия представлялись океанской песчинкой. Зловещий орнамент цилиндра раздвинул передо мною ту пропасть, что зияет между всеми живущими на Земле и первородными тайнами, сокрытыми в звездах. На краю этой пропасти Панфило де Замакона и я стояли рядом; точно так же, как Аристотель и древний правитель Хеопс.

III

О своей юности в Луарке — маленьком порту на побережье Бискайского залива — Замакона рассказывает немногое. Он был младшим и довольно своенравным сыном в семействе, и в Новую Испанию отплыл в 1532 году, едва ему минуло двадцать. Впечатлительный юноша жадно вслушивался в разнообразные толки о затерянных среди джунглей золотых городах и неизвестных странах, простирающихся к северу. Его воображение особенно взбудоражила история францисканского монаха Маркоса де Ницы, вернувшегося в 1539 году из долгого путешествия с потрясающим отчетом о сказочной Киболе, о ее обнесенных неприступными стенами городах и сокровищах. Узнав о подготавливаемой Коронадо экспедиции на поиски этих чудес и еще больших, лежащих, как шептались в кабачках, к северу от земель диких бизонов, молодой Замакона успевает попасть в число трехсот солдат и в 1540 году выступает в поход на север.