Курдский князь - [9]

— Как! Мой повелитель! Ты уж не помнишь этого дня? О, я никогда не забуду! Ведь в десятый день рамазана ты мне дал священное право называться твоей супругой. О, если ты меня покинешь в этот день, это будет для меня предвестием вечной разлуки, это будет мой смертный приговор! Обещайся приехать в этот день, успокой меня этим обещанием, не то я умру с тоски!

— Зачем выпрашивать такое обещание, когда Мехмету может быть нельзя будет его исполнить, не подвергаясь опасности? — заметила Габиба. — Ты выразила ему свое желание, и он рад будет его исполнять. Верь его любви и не требуй обещаний. Если не будет препятствий, он приедет. Больше и требовать нечего.

— Нет, этого мне недостаточно! Мало ли, что может его занять, рассеять, задержать в этот день? Как перенесу я эту неизвестность? Нет, мне нужно обещание. Только слово его даст мне силу прожить до этого торжественного дня! Обещай! О, ради Бога, дай слово! Ты обещаешь?

— Хорошо, хорошо, обещаю, приеду! — сказал наконец бей, начинявший терять терпение.

Довольная своей победой, Каджа захотела отмстить Габибе за противодействие ее планам. Пользуясь минутным ее отсутствием, она рассказала бею, что произошло между ее соперницей и франкской путешественницей. «Зачем она так настаивает на том, чтобы удалить тебя, — прибавила она, окончив свой рассказ. — О! я боюсь, чтобы это десятое число рамазана не был также важным днем для Габибы! Уж не выбрала ли она этот день, чтобы предать нас; я говорю нас, потому что даже мысленно не могу отделить себя от твоей особы».

Мехмет удивился этим словам, но его честное сердце не хотело верить злым наветам Каджи. «Если б Габиба хотела меня обмануть, — думал он, — она притворялась бы, что меня любит, она старалась бы ласками усыпить мои подозрения. Нет, Габиба меня не любит, но я могу быть уверен в ее дружбе, и да сохранит меня Бог подозревать ее!» Но при всем том Мехмет решился сдержать слово, данное им Кадже, и приехать на десятый день следующего месяца.

В то время, как Каджа пускала в ход все возможные женские хитрости, чтобы расположить Махмета против Габибы, Габиба со своей стороны не оставалась в бездействии. Во время разговора бея с черкешенкой, она прокралась в ту комнату гарема, где хранились все необходимые принадлежности туалета коварной красавицы. Там она отыскала коробочку с черноватой мазью, какой азиатки чернят побелевшие волосы. Возвратившись в общую комнату, она нашла бея уже спящим на куче подушек, а Каджу полусонной. Габиба терпеливо выждала, чтобы все уснуло вокруг нее; потом уверившись, что никто ее не видит, она подкралась к изголовью своего господина и несколько раз провела рукой по его волосам. Потом, она отправилась к себе, несколько успокоенная на счет участи бея, сильно тревожившей ее с тех пор, как его наружность так подробно была описана при мнимых цыганах.

На другой день Мехмет собрался в путь на заре. Наскоро простившись с женами, он вскочил на лошадь. Странный случай однако же замедлил его отъезд. У бея были две собаки, о которых я еще не упомянула, двое дюжих азиатских псов, из породы так называемых пастушьих собак. Одну из них ввали Тараухом, другую Бекши — это были огромные животные, свирепые и сильные. Когда Мехмет, собираясь пуститься в галоп, позвал свистком своих собак, одна только побежала за ним. Другая, самая страшная, Бекши, решительно не хотела его слушаться. Она расположилась около черкешенки и грозно посматривала на нее; ни угрозы, ни удары не принудили ее оставить избранную ею позицию. Чуял ли инстинктом добрый пес, что Каджа враг его господину! Как бы то ни было, Мехмет должен был уехать без него, поручив его попечениям Габибы, потому что Бекши хотя ни на один шаг не отставал от Каджи, однако в ответ на ее ласки скалил только зубы, а Габибы слушался, как в том убедилась в тот же вечер Каджа. В сумерки Габиба, услышав отчаянные крики в саду, побежала туда и застала Каджу, прижатую к стене страшным псом. Габиба только крикнула на свирепого Бекши, и он с удивительной покорностью приполз лизать ее руки. «Что ты делала так поздно одна в саду?» — спросила она. Каджа отвечала, что вышла подать милостыню нищему, жалобный голос которого послышался ей на улице. «Должно быть она с кем-нибудь разговаривала, — подумала Габиба, — и Бекши чуял что-нибудь недоброе в этом разговоре. Теперь все должно быть уже устроено к десятому марта. Дай Бог, чтобы бей припомнил мои советы, и в этот день сюда не показывался».

III

Ничего замечательного не произошло между отъездом бея и днем, в который ожидали его возвращения; наконец этот день, так желанный для Каджи и так страшный для Габибы, явился, лучезарный и душный, как бывают весенние дни в Малой Азии. Каджа с раннего утра оделась в самые богатые наряды. На ней была куртка из розового атласа, затканного серебром, длинное платье нежно-зеленого цвета, вышитое золотом и жемчугами; богатый шарф из легкой индийской ткани обвивал ее стройный стан; платочек из яркого шелка был накинут на голову, и множество булавок с алмазами и другими каменьями, придерживая его, составляли блестящую рамку вокруг ее лица. В ушах висело по несколько подвесок, соединенных между собой цепочками, висевшими под ее подбородком. Но самой замечательной частью ее наряда было ожерелье: оно состояло из множества золотых монет, нашитых на суконный нагрудник, который в случае надобности мог заменить броню. Габиба, рассматривая это странное украшение, заметила, что сукно чем-то подбито, и спросила зачем? Каджа отвечала, что эти тяжелые монеты уже четыре раза прорывали сукно, на которое они были нашиты. «Сегодняшний день для меня очень важен, — прибавила она. — Как ты думаешь, сдержит Мехмет свое обещание?»