Курдский князь - [10]

— Боюсь, что сдержит, — сказала Габиба.

— Отчего же боишься? — живо спросил Каджа.

— Оттого что он окружен шпионами, и ему не следовало говорить наперед о своих намерениях.

— Но ведь одни мы знаем, что он приедет сегодня, кто же еще может это знать?

— Неужели ты думаешь, что никто не догадается, для кого ты так нарядилась?

— О! Наш хозяин совершенно предан Мехмету, а если бы он и узнал о приезде Мехмета, так тут нет еще беды!

— Дай Бог, чтоб беды не было, — сказала про себя Габиба, и подруги больше не говорили об этом предмете.

Однако полдень приближался, а бей не приезжал. По мере того, как время утекало, лицо Каджи покрывалось тенью, а взор Габибы становился светлее. Но подошедши к окну, она вдруг увидела толпу всадников. «Мехмет едет, и с большой свитой», — сказала она Кадже, и прочла на ее лице не радость, не любовь, а неудовольствие, страх и гнев. Габиба, со своей стороны, просияла. Но вскоре роли изменились. Подъехав к воротам, Мехмет сказал два слова на ухо ближайшему всаднику, который тотчас же и поскакал далее со всей свитой, оставляя при Мехмете только двух старых служителей.

— О! Как я рада, что они все убрались? — воскликнула Каджа самым натуральным голосом: — Если б они остались, то они непременно задержали бы бея, и мы его видели бы только мельком, но теперь он наш на весь день.

В этот день Мехмет не был переодет; но он смотрел также мрачно в богатом костюме курдского воина, как за несколько дней в лохмотьях нищего старика. Отвечав на приветствия хозяина дома и оставшись наедине со своими женами, он бросился на диван и сказал Кадже: «Принеси-ка мне твое зеркало. Со мной делаются странные вещи, и хотелось бы мне знать, в чем дело». Каджа принесла зеркало и посмотревшись в нем, бей бросил его и сказал: «А ведь правду говорил этот чудак: но я все таки ничего не понимаю!

— В чем, повелитель? — спросила Габиба.

— Я вчера шел один по горам и встретился с путником, который принялся меня расспрашивать о дорогах, о расстояниях до разных деревень, и в то же время внимательно рассматривал меня. Это начинало меня беспокоить, и я уже схватился за рукоятку кинжала, когда мой собеседник с добродушной улыбкой сказал мне: „Знаете ли вы, друг мой, что у вас несчастное лицо? Вы точь-в-точь похожи на одного молодца, за которым я гонюсь, и которого я знаю по всем приметам. Я уже хотел позвать своих людей вот этим инструментом (и он указал на свисток, висивший у него на шее), когда я заметил одну разницу между им и вами. У того, кого я ищу, посереди головы есть прядь белых волос, хотя он еще молод, а все прочие его волосы черны, как смоль. Не правда ли, верная примета?“ Я вздрогнул при этих словах, потому что очень хорошо знал, что у меня есть такая прядь волос. Я не знал что подумать: смеялся ли он надо мной, или не доглядел? Я остановился на последнем предположении, а теперь я вдруг заметил, что пряди седых волос в самом деле нет у меня на голове».

— До сих пор Провидение охраняло тебя, — с важностью сказала Габиба, — но не следует слепо полагаться на его помощь и пренебрегать советами мудрости.

— Оставим теперь это, — сказал бей с притворным равнодушием, — и постараемся весело провести сегодняшний вечер.

Это было приказанием переменить разговор. Жены послушались, они велели подать обед, и когда остатки его были убраны, Каджа предложила бею спеть ему что-нибудь. Бей охотно согласился, потому что, несмотря на все свое желание развеселиться, он был не в духе. «Я хотела бы, сказала Каджа со вздохом, — выразить своими песнями мою любовь к тебе; но ты предпочитаешь воинственные песни, и я невольно подчиняюсь всем твоим вкусам. Я спою тебе боевую песню».

И ударив несколько раз по струнам какого-то инструмента вроде гитары, она протяжным голосом затянула известную народную песню. В ней было множество строф, прославляющих боевую жизнь, ее тревоги и опасности. Припев каждой строфы состоял из какого-то воинственного возгласа, и Каджа как-то особенно громко повторяла этот припев. Был ли это условный знак? Как бы то ни было, на лестнице послышались торопливые шаги и в то же время Габиба, вышедшая из комнаты при начале пения, вбежала в нее с криком: «Беги Мехмет! Внизу целый отряд! Они ищут тебя, они сейчас войдут…» Мехмет одним прыжком перенесся со своего дивана к окну, и уже хотел в него выпрыгнуть, как Каджа обняла его и, удерживая его всеми силами, закричала, что он убьется, что она с ним не хочет расстаться. Эта минутная задержка сделала бегство невозможным. Четыре солдата вошли в комнату, а у двери показался офицер, и за ним целая толпа вооруженных людей. Офицер очевидно думал, что его присутствие уже решило дело, и что Мехмет не подумает защищаться; он вежлпво поклонился князю и сделал несколько шагов навстречу тому, которого уже почитал своим пленным. Но Мехмет был вооружен, как курд, то есть, как разбойник. За его поясом торчала пара пистолетов, дамасский ятаган, и большой прямой кинжал вроде ножей наших европейских мясников. Сабля, тромблон, карабин и другая пара пистолетов дополняли его вооружение. Следовательно, не так-то легко было схватить бея. При первом шаге офицера Мехмет уже стоял перед ним с ятаганом в зубах и держа в каждой руке по пистолету. Не теряя времени в разговорах, он разом выпалил из обоих, убил наповал офицера и тяжело ранил одного из солдат. При шуме выстрелов вся толпа бросилась в комнату, но все тотчас остановились, потому что ожидали приказаний, а главный их начальник лежал уже мертвый. Пользуясь этой минутой нерешительности, бей схватил свои другие пистолеты, и почти в упор выстрелил ими в толпу, потом взвел курок своего карабина и крикнул: «Пропустите или выпалю!» Солдаты, озадаченные этим смелым движением, невольно повиновались. «Пали! Пали!» — вскрикнуло несколько голосов, и толпа расступилась, оставляя дорогу бею, с явным намерением окружить его, если он отважится шагнуть вперед.