Курбан-роман - [52]

– Но я без злого умысла. Я это делал больше для себя, чем для нее.

– И для себя, и для нее ты должен был говорить полезные вещи, такие, как, например, аяты из Корана или хадисы.

– Какие хадисы? – спросил Абдул, подумав, что это все ему снится.

– Да хотя бы этот: “Надо жить, ожидая смерти каждую минуту, а строить так, будто будешь жить вечно”. – Бербер завелся не на шутку и никак не мог успокоиться. – А ты ей что рассказывал? Фривольные истории, которые рассказывать имеет право только муж… – Он ходил по комнате, громко крича и размахивая руками. – Ведь она, кажется, полюбила тебя из-за этих сказок. Она всегда любила сказки. А я в голову взять не мог: и чего это она в тебе нашла?

В какой-то момент Абдул перестал воспринимать реальность, наполненную до краев бешеным ревом обманутого мужа. “Бербер – грозный воин пустынь, лев, волк, шакал, – погружался в собственные мысли Абдул. – Наверное, против таких боролись крестоносцы в Дамаске и Иерусалиме”. Эта мысль о солдатиках вновь опрокинула Абдула в детство. И вот уже лезвие ножниц задевает ухо. И капли крови падают на белоснежную манишку. А потом мама покупает ему два пакетика пластмассовых солдатиков: коричневые крестоносцы и красные, почему-то похожие на буденновцев богатыри. И он разрезает пластмассовую перепонку, сцепляющую буденновцев и крестоносцев, теми же ножницами. И начинается битва не на жизнь, а на смерть.

И, вспоминая этих солдатиков, их мужество и доблесть, Абдул инстинктивно хочет защищаться. Но руки спеленаты Сарижатовой простыней, как саваном, и он стоит по стойке “смирно” – руки по швам – в углу, ведь его наказали за то, что ему так и не дали наиграться. И перед глазами опять картинка из детства: как ему полностью сбривают с неровного, еще почти мягкого черепа пушистые маленькие кудряшки, сбривают перед имянаречением. Перед тем как дать ему имя Абдул – что значит раб Всевышнего. А он орет, как недорезанный, дергает головой, пытаясь инстинктивно защищаться.

А бербер в это время берет бритву-опаску, собираясь соскоблить не сбритые волосы, и, бубня что-то себе под нос, наверное, читая молитву, подходит к Абдулу.

От этого бормотания, от всей ситуации собственной беспомощности Абдул, – словно от колыбельной песни – успокаивается и засыпает, вспоминая, как мама не раз говорила ему: хочешь проверить, заснул ты или нет, зажми в ладони какой-нибудь предмет, и если он выпадет невзначай из руки – значит, ты уже спишь, Абдул.

Мгновение – и голова сама собой опускается вниз, выпав из ладоней бербера. И вновь Абдул видит на своей рубашке пятна крови, значит, все-таки поранился. Или ему пустили кровь целенаправленно, как в цирюльне? И опять Абдулу хочется плакать и крутить головой по сторонам, как в детстве, в надежде на чудо, на неожиданное спасение.

Но чуда не происходит: Абдул опять всеми обижен и никем не понят. И, поддаваясь своей обиде, маленький Абдул, насупившись, смотрит исподлобья: а что там в конечном итоге получилось? И вдруг, о ужас, видит себя абсолютно лысым – снова маленьким лысым мальчиком, от которого он так хотел избавиться, спрятаться за волосами, вырасти вместе с ними раз и навсегда. Это, должно быть, бербер обрил его полностью, как верблюда или овцу, даже не узнав пожелание клиента о прическе – модельная или молодежная, – полностью сбрил ему волосяной покров, слой за слоем, слово за словом.

– Все, – говорит бербер то ли Абдулу, то ли сам себе, – наконец-то все.

– А массаж? – Мучимый совестью Абдул хочет продолжения экзекуции, словно просит: ударь меня по лицу еще раз.

– Давай, давай. – Бербер выталкивает Абдула взашей. Это и есть его грубый массаж.

– Извини, – только и находит, что сказать, Абдул, смиренно понурив голову и стыдливо опустив глаза.

– Ладно, – говорит бербер, немного успокоившись, – иди с миром. Здесь тебя простили.

И Абдул уходит, не в силах поднять глаза. Видимо, совесть мучает его очень сильно.

Свежий холодный вечерний воздух обжигает Абдулу обнаженную голову. Он садится на скамейку, съеживается – все-таки одной рубашки для осеннего вечера маловато, и только тут понимает, что значит по-настоящему любить и умереть. Ведь он действительно влюбился в Сарижат. Ему было хорошо с ней. А теперь ему очень холодно и одиноко. Ощущение шрама и боли в горле не проходит. Ему словно отсекли голову и вынули мозг специально для очищения от всех непристойных историй, как когда-то пророку Мохаммеду рассекли грудь и вынули сердце для очищения от малейшей скверны.

Но ему их нисколько не жаль, своих воспоминаний о прекрасной прошлой жизни, так же, как не жаль и самой жизни, насыщенной всевозможными историями, в том числе и этой последней и наиболее важной из всех. Напротив, Абдул очень благодарен берберу. Ведь реальное преступление требует реального наказания. Впервые Абдул чувствует себя смиренным носителем своего имени – покорившимся воле Всевышнего мусульманином.

Поняв это, счастливый Абдул поднимает глаза к небу. Облака шоколадно-кремового цвета – видимо, завтра в этих краях будет холодно, – как верблюды-пирожные с красными буденновцами-ангелами на лимонных горбах, движутся в теплые страны, куда ранее ушли его любимые женщины и куда, пристроившись к каравану, должен идти он. И, понимая это, сердце Абдула постепенно успокаивается…