Куприян подошел и прислушался. Внутри было тихо, но ему сейчас же показалось, что в этой тишине есть кто-то живой, пристально следящий за ним из темноты.
— Васька! — тихо позвал Куприян.
Никто не ответил, только березка скрипнула.
— Васька, я… Не признал? — повторил он.
— И то… Иди, — ответил сдавленный голос так близко от него, что Куприян вздрогнул.
— Ишь ты… притаился! — усмехнулся он и полез в сарай.
Здесь было совсем темно, пахло сухим сеном и лежалой пылью. Шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, был сильнее и резче.
— Где ты там? — спросил Куприян. Кто-то зашевелился в глубине.
— Сюда… Да на оглоблю не напорись, — отозвался Васька.
Куприян полез на голос прямо по сену и наткнулся на человека.
— Тише ты, черт! — огрызнулся Васька и затем весело спросил: Откелсва? Дело сделал?
— Продал. Твоих шестнадцать…
— Ловко! — радостно прищелкнул пальцами Васька.
Куприян возился в сене, устраиваясь поудобнее.
— Не ворошись, — заметил Васька.
— Обмок.
— Дело привычное, — беззаботно отозвался Васька.
— Мокрень, — жаловался Куприян, начиная дрожать от мокрого армяка, казавшегося теперь, в тепле клуни, холоднее и противнее.
— Обсушимся… во!..
Васька с торжеством что-то показал в темноте.
— Что? — спросил Куприян, постукивая зубами.
— Водка, — коротко пояснил Васька, — она самая. Мы, брат, об этом положении отлично известны… Случалось… Хлебни, — глотку обожгешь и чудесно! Во!..
Послышалось бульканье. Куприян сплюнул.
— Ирод!
Васька засмеялся.
— Важно! Так по суставам и прошло. Друг сердечный, хлебни малость! Уважь! — лез он в темноте на Куприяна.
— Отчего не уважить! — усмехнулся Куприян. Он с жадностью пил водку, чувствуя, что дрожь утихает с каждым глотком.
— Важно, — приговаривал Васька, — добре… эх! Ты, брат, этак всю водку выхлещешь! Ну-у… что… Васька беспокойно зашевелился.
— На.
Васька ловко перехватил посудину и опять забулькал водкой.
Куприяну стало лучше; дрожь почти улеглась, и в груди точно поместилось что-то теплое. Куприян стал осматриваться; глаза его привыкли к темноте, и в клуне ему уже не казалось так темно. В широкие щели проходил бледный белесый свет и видны были очертания каких-то поломанных колес, бочек и жердей. Смутно обрисовывался силуэт Васьки, по горло зарывшегося в сено.
Дождь шумел все так же однообразно. По временам налетал ветер, и что-то, не то березка, не то стропило, жалобно скрипело.
Куприян опять вспомнил Матрену и вздохнул.
— Чего ты? — спросил Васька, которого разобрало от выпитой водки, и ему хотелось поговорить.
— Скверность, брат…
— Чего? — глупо переспросил Васька.
— Скверно, говорю! — повторил Куприян.
Васька равнодушно сплюнул.
— А по мне, наплевать! Ну… Он помолчал.
— Словят ежели… эка, подумаешь, невидаль — острог-то. Прежде оно точно, а теперя…
Васька махнул рукой и повернулся к Куприяну.
— Я, брат, — жидким, бесшабашным голосом заговорил он, — восемь фабрик спиной вытер, так меня острогом не удивишь! Однова работали мы на цинковом заводе… Эх, Купря! Видал пекло? Так оно само и есть! Ни тебе дыхнуть, ни тебе смотреть! И глаза и нутро ест… Суставы ломит… Ложись прямо и помирай! Ну, на ткацкой, папиросной опять же, там точно легче… а все-таки супротив фабрики, я тебя скажу, ни одному острогу не выстоять.
— Не в остроге дело, дурья голова! — угрюмо сказал Куприян.
— А в чем?
— А так…
— Ну?
Куприян помолчал, потому что не мог точно оформить свое душевное состояние.
— Я, собственно… Ты, брат, без году неделя так-то, а я сызмальства мыкаюсь. Ну… двенадцати годов с батькой первую лошадь свели… — Ишь ты… ловко… — похвалил Васька.
— У нас все так… Еще дед промышлял. Потому нет никакой возможности: земли мало, да и ту хоть брось! На фабрику которые идут… Неохота! А тут голодное брюхо подводит. Ну, с деда и начали…
— Это бывает, — равнодушно отозвался Васька.
Батьку убили на этом деле… Брата тоже убили, а меня не тронули — мал очень был. Одначе выпороли здорово!
— Так…
— Ну, после и их немало в Сибирь ушло…
— Бывает, дело такое, — опять отозвался Васька. Куприян задумчиво посмотрел в щели на небо.
— Оно конечно, все одно… — заговорил он опять, — везде плохо… а только не по мне это… живешь, как волк, без дому… Свисти за ветром, и все тут… Хуже собаки! Иной раз тянет на пашню по весне… так бы и взрыл всю землю и чтоб зеленя, зеленя пошли вокруг… Тошно мне! На мужиков завидно!
Васька поднял голову и вяло, но убежденно сказал:
— Вре… зря болтаешь; а дали бы соху, опять каменья да глину драть-так первый сбежал бы…
— Не! — кротко ответил Куприян. Оба замолчали, и опять стало слышно, как шумит дождь и скрипит березка.
— Что ж, — вдруг с неожиданной грустью, не вязавшейся с его ухарским голосом, проговорил Васька, — может, и так… Ты думаешь, вот он, Васька… ни Богу свечка, ни черту кочерга!. А ведь я, брат… сказать… вовсе не то думал… У меня когда-то тоже дума была… Помню, вышел весною под вечер, журавле вверху кричат, землей пахнет густо так… да… Пел я тогда очень хорошо; теперь голос пропил, а тогда здорово пел. Учитель наш, Иван Семенович, говорил, что кабы меня учить… о-го-го! А то хотелось мне описать все, как люди живут. Стою вечером, слушаю, как журавли кричат, и, черт его знает отчего, плакать вот так и хочется… Рассказал бы кому, никто не понимает, батька ругается, ну… ходу никуда нет. Ушел на фабрику, и такая меня злость взяла! Пить начал здорово… Ну а там и пришло… Все одно!
