Куприн: Возмутитель спокойствия - [124]

Тем временем надвигалась 20-я годовщина Октября. Куприны вернулись из Голицына в Москву, снова жили в «Метрополе» и готовились принять участие в торжествах. Именно 25 октября, что символично, они подписали договор с «Мосфильмом» об экранизации «Штабс-капитана Рыбникова», рассказа о японском шпионе (ситуация на советско-японской границе была очень напряженная), и «Гамбринуса». И эти старые рассказы оказались востребованы временем. Над сценариями работал Лев Исаевич Славин, одессит, автор известнейшей в те годы пьесы «Интервенция» (1932).

И вот наступило 7 ноября 1937 года. Десять часов утра. Куприны сидят на трибунах Красной площади — они получили персональное приглашение. Их узнают, показывают на них другим. «Александровец, на тебя вся Москва смотрит!» — писал не так давно Александр Иванович в «Юнкерах». Раньше он любил эти доказательства своей славы, теперь реагировал болезненно. «Папа потрясен грандиозным зрелищем! — писала Елизавета Морицовна дочери. — Сказал, что теперь я вижу: для советских граждан невозможного нет!» (8 ноября 1937 года)[419]. Конечно, Александр Иванович уловил общее воодушевление среди нескончаемых «ура», маршей, барабанной дроби, нарастающего гула зрителей, приветствующих Сталина, наркома обороны Ворошилова и его выступление: «Рабоче-крестьянская Красная Армия, как и весь Советский Союз, готова жить в мире со всем миром, но Красная Армия также готова каждый миг в порошок стереть врага, дерзнувшего напасть на страну трудящихся». Парад 1937 года демонстрировал готовность СССР к любой военной угрозе, а угроза уже сгущалась над Европой со стороны бряцающей оружием Германии. Атмосфера парада была на редкость духоподьемной, судя по сохранившейся кинохронике.

«Комсомольская правда» напечатала восторженные слова писателя: «Седьмого ноября... я видел... подлинный парад народа, уверенного в своей правоте, народа, который знает, за что он борется и ради чего он живет».

Даже если Куприн и не все понимал из происходящего, это был сильнейший эмоциональный удар. После долгих лет без Родины вдруг ее обрести, после полунищего и отверженного существования оказаться в числе почетных гостей Кремля, понимать, что тобой занимаются первые лица государства... Теперь можно спокойно и умереть.

В середине декабря 1937 года Куприны приехали в Ленинград. Здесь каждый вид, каждый проулок и запах воскрешали события бурной молодости. Вот он — купол Святого Исаакия Далматского, под сень которого так и не попали дорогие Куприну северо-западники. А разве легко было поверить в то, что можно на автомобиле минут через сорок оказаться в Гатчине?! Увидеть свой зеленый домик, который ему обещают вернуть, обнять Щербова, сходить на могилу Сапсана...

В январе наступившего 1938 года Александр Иванович сильно простудился. Сначала грипп, потом воспаление легких, с которым он попал в больницу. И в это же время слег с воспалением легких Щербов. Елизавета Морицовна, которая смогла перепоручить мужа врачам, помчалась в Гатчину: застала Щербова в агонии, а его жену Анастасию Давыдовну сильно постаревшей, разбитой.

Ноги сами принесли Елизавету Морицовну к их прежнему дому. Что именно ей вспоминалось? Как они въехали сюда? Зиночке не было и года, Ксеночке — всего три... Или то, как вот в этом садике курили махорку солдаты из их лазарета? Или то, как муж, шатаясь от голода, выкапывал из мерзлой земли картошку, которую они в полной темноте ели в революционные годы? «Ты спрашиваешь, какое впечатление от Гатчины? — писала она Ксении. — Конечно, очень сильное: стоит маленький зеленый домик, весь в снегу... в котором мы с папой были молоды и ты была крошкой. Весь поселок очень нарядный, от такого пейзажа глаз за 18 лет отвык. В самый дом не заходила — не хотелось беспокоить людей» (27 февраля 1938 года).

Седьмого января Щербова не стало, но Куприну об этом долго не говорили. Пока он лежал в больнице, Ленгорисполком решил вопрос с жильем. Куприным предоставили квартиру на Лесном проспекте, в недавно построенном «Доме специалистов» (№ 61), где получала жилье интеллектуальная элита. Четыре комнаты, центральное отопление, телефон. Здесь Александр Иванович отлеживался после больницы; когда ему стало лучше, полюбил сидеть на кухне, где плиту нужно было топить дровами. Глядя на огонь, говорил жене: «Какая это прелесть! Своя печка, свой огонь, и дрова трещат так, как они умеют трещать только в России!» В одной комнате оборудовали кабинет, одну оставили для Ксении, которая все еще делала вид, что вот-вот приедет. «Квартирка у нас светлая — много солнца... Воздух прекрасный, очень близко большой парк. Автомобиль можно иметь от Союза писателей всегда... <...> Тебя ждет большая комната — не обставляю и — думаю, ты все сделаешь по своему вкусу», — писала дочери Елизавета Морицовна 6 февраля.

Их навещали сотрудники Пушкинского Дома[79*], в фондах которого оказались некоторые вещи, вынужденно брошенные когда-то Куприным в гатчинском доме, например, детский альбом Ксении с семейными фотографиями (он до сих пор хранится в ИРЛИ). Но в целом посетителей стало меньше; и по причине болезненного состояния писателя, и по причине удаленности Лесного проспекта от центра. Воспоминаний об этом последнем годе жизни Куприна почти нет, а одна из фотографий, сделанная в феврале 1938 года, запечатлела его в постели. Потом пойдут снимки, на которые тяжело смотреть. Они будут сделаны летом в Гатчине.