Куплю чужое лицо - [68]

Все это уже навязчиво происходило со мной, в общем, дежавю…

Кастелянша сунула мне халат, кальсоны, рубаху, постельное белье, в завершение к моим ногам были брошены шлепанцы.

И я почапал по долгому коридору в сопровождении крохотной сутулой санитарки, которую при желании можно было раздавить мизинцем.

Все повторялось.

Меня определили в палату № 6, отчего я сразу заподозрил подвох, хотя кто-то мог бы расценить это как судьбоносное знамение, осененное духом Антоши Чехонте. (Зря он взял этот псевдоним по молодости – в старости пришлось расплачиваться чахоткой.)

В палате бездельничали в разных позах семеро мужичков. Кто спал, кто отрыгивал после только что проглоченного ужина, кто читал книжку. Я не стал говорить «здравствуйте», потому что у меня не было ни малейшего желания видеть эти маргинальные рожи в добром здравии.

На меня сразу обрушилась царящая здесь СКУКА, страшная, тяжелая, непробиваемая, как бетонная стена.

И я с тоской вспомнил веселое тюремное общество.

Заскрежетал замок двери, вошла медсестра, дебелая и привычная, как жена со столетним супружеским стажем. На нее никто не обратил внимания. Она разбудила спящего двухметрового обалдуя, сунула ему в рот таблетки и прикрикнула:

– Ну-ка, быстро глотай, шельмец, – и дала ему запить стакан с водой.

Тот судорожно сглотнул.

Потом она прошла к другому больному, и процедура повторилась.

Дошла очередь и до меня.

– А-а, новенький… Тебя ужином не кормили? Ну, ничего, до утра протянешь?

– Вряд ли, – ответил я.

– У меня только таблетки, – усмехнулась медсестра и тут же забыла обо мне.

Как только она вышла, обалдуй тут же выплюнул таблетки в мусорную корзину. Я подивился. И решил, когда меня начнут пичкать всякой дрянью, спросить, как это ему удается.

Наутро вечернюю медсестру заменила другая женщина. Она была постарше, в старомодных крупных очках, с суетливыми руками. Таблетки и микстурки она раздавала, как угощала, и называла мужичков подранками.

– Ну что, подранок, – обратилась она ко мне. – Новенький, что ли… Как звать? – спросила она, глянув на дощечку с надписями, которую держала в руке.

– Уоуа! – выдавил я, скосив глаза к переносице.

– Вова… Ну а фамилия как твоя?

– Хе-хе, бум-бум!

Я показал действиями удары молотом о наковальню.

– Кузнецов, значит, – поняла медсестра, глянув для верности в список. – А меня звать Елизавета Сергеевна.

– Дай вам бог здоровья и радости, добрая женщина! – ответил я.

Она улыбнулась и, вздохнув, ответила:

– Не хулигань, а то я с тобой разговаривать не буду.

Я пообещал.

Жизнь в этих стенах теряла всякий свой смысл. Если пациент излечивался и его признавали вменяемым, он вновь препровождался в следственный изолятор. И на этот раз суд, уже без проволочек, выносил приговор и на сроки, конечно, не скупился. Потому что статьи у обитателей больницы были серьезные – за убийства, изнасилования.

Если же больной не имел никаких шансов выздороветь и снова шагнуть в ряды вменяемых, то судьбина его была – догнивать в этих стенах до гробовой доски. Иных вариантов не существовало.

Елизавета Сергеевна прониклась ко мне симпатией, и однажды, когда я взялся починить в коридоре сломавшийся стол, рассказала про каждого моего соседа по палате. Все, как один, были убийцами.

Парень, которого я прозвал Обалдуем, был ветераном чеченской войны, бывший морской пехотинец. Его там хорошо контузило. На гражданке работы не нашел, и вот бандиты предложили ему поработать киллером. От такой работенки у него окончательно съехала крыша, и в один прекрасный день он перестрелял всех участников какого-то криминального коллоквиума.

Самым пожилым был больной, которого уважительно звали Прокоп Петрович, или просто Дед. В этих стенах он провел то ли восемь, то ли десять лет и считался старожилом. «Отличился» Петрович тем, что в одну ночь ни с того ни сего перерезал всю свою семью, начиная с жены и кончая внуками.

Из примечательных личностей был также Ринат, который вместе с любовницей зарезал и съел двух девушек и юношу (или, наоборот, двух юношей и одну девушку).

Остальные четверо больных были совершенно деградировавшими существами, которые только ели, спали и отправляли естественные надобности. Они редко реагировали на задаваемые вопросы, могли часами раскачиваться, сидя на постели, и изредка произносить что-то, лишенное смысла.

Свое примитивное существование я скрашивал просмотром скучных телепрограмм и чтением незапоминающихся книг. По моей просьбе Обалдуй в обмен на пачку сигарет научил меня избавляться от таблеток, которыми меня начали пичкать уже на второй день.

– Как только пилюлю сунули тебе в пасть, – открыл он секрет, – сразу машешь руками, типа протестуешь, и – отвлекаешь медсестру. Тут же надуваешь щеки и языком подталкиваешь таблетку ближе к горлу. Когда запиваешь водой, глотаешь как бы большими глотками, но чтобы не проглотить пилюлю. И как можно больше отвращения на роже…

Я проникся уважением к Обалдую, меня всегда восхищали творческие люди. С той поры я неизменно действовал по его методу, и старания докторов сделать мое брюхо аптекарским киоском были безуспешными.

Ярким событием в моей жизни стала «экскурсия» в нашу лечебницу стажеров – слушателей юридического факультета какого-то милицейского вуза. Стайка юных созданий любопытно озиралась в нашей палате, девушки опасливо поглядывали на моих маргинальных соседей.