Кумир - [142]

Четко встал в памяти тот день в 1976 году, когда Терри привез ее в особняк " La Reserva ", чтобы представить полковнику Хулио Рамиресу. Тому было тогда около шестидесяти. В белом костюме и темных очках, худой, благообразный. С нею он был вежлив и предупредителен, как обычно все латиноамериканцы по отношению к женщине другого мужчины.

Рамирес со страстью говорил о страданиях никарагуанцев из-за войны, которую, мол, развязали эти сандинисты. Он все пытался убедить ее, поскольку и сам, и Терри были твердо убеждены в этом: стоит сандинистам сесть за стол переговоров с сомосовцами и все здраво обсудить, столько человеческих жизней будет спасено! Да только к тому моменту уже не один десяток лет обе стороны раздирали лживые наветы и кровная месть. Возможность мирной договоренности давно исчезла. Так что никакого желания встречаться на самом деле не было. Война продолжалась, а значит, лилась кровь и старых, и малых.

В ту ночь, когда они с Терри остались в спальне одни, она прижалась к нему и прошептала:

— Я ему не верю. Давай вернемся в Хьюстон.

— Мы должны ему верить,— сказал Терри.— Это единственный шанс прекратить войну в Никарагуа.

— Не верю я в это.

— Он мне нужен,— сказал Терри.— Нужна его помощь, чтобы добиться того, чего мы хотим. Не бросай меня.

— Разве я тебя когда-нибудь брошу?

И на другое же утро она пустилась в путь. Самолетом из Майами в Тегусигальпу, оттуда на чихающем местном ДС-3 в Кабо-Грасиас-а-Диас, откуда она бежала пять лет назад. Мысленно она вернулась к душным ночам, снова увидела вьющихся над свечой насекомых, услышала кваканье лягушек и словно почуяла сырой зловонный дух болот, несомый западным береговым бризом. Она прожила там неделю в двухдолларовом номере над баром "Эль-Парадор". Ждала, когда наконец приедет он. Она обедала на ветхой веранде, когда увидела его внизу во дворике. В фетровом коричневом берете с темным пропотевшим кругом на макушке. Он отрастил бороду; от дорожной пыли она казалась пятнистой, крапчатой. Одет был в свободную белую ситцевую рубаху — латиноамериканцы любят такие. Она доходила ему почти до колен. Тоже белые хлопчатобумажные штаны сидели на нем мешковато; на ногах были мокасины. Талию перетягивал широкий кожаный пояс, с которого свисало мачете — нож, загнутый на конце, крестьяне обычно рубят таким сахарный тростник. Сперва она даже не узнала его, пока он не поднял голову. И тут увидела его глаза. Глаза Карлоса Фонсеки. Они выражали само терпение. В них читалась его судьба.

Сначала они занимались любовью, потом он принял ванну. Когда стемнело и немного спала дневная жара, они пошли пройтись по набережной, вдыхая прогорклые запахи порта, прислушиваясь к грустной перекличке охрипших старых судов и жалобным стонам стальных тросов. Шли и тихо переговаривались по-испански.

— Как ты узнал, что я вернулась? — спросила она.

— Мне сказали.

— Кто?

— Многие. Они хорошо тебя помнят… Ла Путита — Малышка.

Она улыбнулась и поглядела на свои босые ноги, ступавшие по бетонному молу.

— Все идет хорошо?

— Да нет, не очень. Слишком много убитых.

— А что сомосовцы?

— С каждым днем набирают силу. У них уже есть вертолеты. Они добираются до любой точки мгновенно.

— Почему бы вам не договориться? — спросила она.— Может, начать переговоры?

— Им нельзя доверять.

— Тогда что же делать?

— Ничего. Продолжать борьбу, и все.

— Продолжать? Зачем?

— Как зачем?

На ночь он остался в ее номере. Она вышла на улицу, чтобы купить цветы и бутылку тростниковой водки — "Флер де Канья". Старуха из "Эль-Парадора" приготовила им блюдо с бобами.

Когда раздался выстрел, они сидели в углу комнаты за столом. Лишь дрожащая свеча разделяла их. Стреляли без предупреждения. Этот миг она помнит хорошо.

Стреляли из-за спины, словно кто-то на веранде позади нее откупорил бутылку с шампанским. Ее левого уха коснулся легкий шепот, как будто хотели привлечь ее внимание. Фонсека сидел напротив нее. Вдруг он подскочил на месте, опустился и замер. А на правом виске его медленно расплывалось темное пятно. Потом плечо его дернулось, он упал лицом прямо на блюдо, забрызгав ее своей кровью, вином и остатками еды.

Кто-то распахнул дверь ногой. В комнату ворвались солдаты в незнакомой для нее военной форме. Они сбросили тело Фонсеки на пол и принялись топтать его. И топтали, пока не переломали ему все кости. Но он был уже мертв и не чувствовал боли. Затем они кинулись срывать с него одежду. Один солдат подскочил к ней и приставил дуло револьвера к ее виску.

Она не двигалась. Она даже не взглянула на солдата, продолжая все так же сидеть за столом, пока они терзали тело убитого Карлоса Фонсеки. По лицу ее и рукам были размазаны кровь, вино, еда. Она продолжала сидеть не двигаясь и тогда, когда солдат с револьвером запустил руку в разрез ее рубашки и стал грубо тискать ее грудь. Остальные орали, гоготали, рвали на ней рубашку. Затем солдат схватил ее за локоть и силой заставил встать. Он потащил ее к кровати, и она лежала там не двигаясь, пока он возился с пуговицами на своей ширинке. Справившись, он повалился на нее. Но она была бесчувственна, и у него ничего не получилось. Он давил на нее всей своей тяжестью и так ткнул дулом револьвера в лоб, что голова ее вжалась в матрас.