Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература - [39]
— … Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь прекрасна. И это совсем не грустно, нет… Может быть, бессмысленно — да. Да, это бессмысленно…
Мужики понимали, что Саня уже хорош, и расходились по домам.
Шукшин создает прецедент, когда алкоголь воистину обогащает, делает людей лучше. Деревенских мужиков потрясает зрелище смерти, о которой они никогда не имели минуты задуматься, которую занавешивали от них, как от принца Гаутамы, дергая скрытые рычаги машины, управляющей ими и уродовавшей их. Саня выбирает доступное и универсальное в тутошнем климате средство, приводящее к нирване. Но предсмертный бунт его не может заглушить и эта панацея, а его новообретенные братья ничего иного не имеют ему предложить. Эта закольцованность, нерасторжимость цели и средств делает новеллу еще трагичнее:
— … Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто… Это же не казнь! Зачем же так?..
— Выпей водки, Сань?
Шукшин — один из последних серьезных русских писателей. Книгу «Пьяненькие» никогда бы не написал, а тем паче не завершил бы язычник. Христианство Шукшина, глубоко таимое, было замешано не на вине Причастия, а на плодово-ягодной «бормотухе». Но настаивалась его безотчетная вера на любви и трагедии, — а любовь всегда и есть трагедия. Восторг старца Зосимы, учившего анемичного Алешу, а выучившего страстного, сердитого, прокуренного мужика Василья Макарыча, тоже едва ли припишешь «вечной трезвости»: Облей землю слезами радости твоея, и люби сии слезы твои.
Ассизский игрун, «скоморох Божий», через Скотопригоньевск притек к берегам Катуни…
Шукшина забыли, как забывают по пьяни друга на скамейке. А может быть, не простили ему, что задолго до пуерильного пира он предсказал их, просек их понтярскую никчемность:
В нетрезвом состоянии Митька проговаривается, но никто не понимает — о чем он?
— Да, знаю! — кричит Митька в магазине. — Но вам не скажу. Фигу вам!
Литературу после «Пьяненьких» наследуют и исследует трезвые. Переломаться или раскумариться — так бы я изобразила русское «быть или не быть».
Шукшин недаром любил российских шоферов. Знал им цену. Я когда-то ехала с таким по уральской дороге. Вернее, то, что было под колесами, вообразить дорогой можно было только под наркозом. Расстояние в 60 км мы преодолевали больше пяти часов. Об относительности времени и пространства на данной территории повторяться не стану. Примерно раз в полчаса водитель доставал бутылку, отрывал зубами пробку и выпивал со стакан водки. Я с любопытством наблюдала за ним, мысленно прощаясь со всеми, кого любила, и уже зачатой дочкой. Поведение и речь того, от кого зависела моя жизнь и та жизнь, что ничем еще, кроме токсикоза, не проявлялась, менялись мало, только как-то редуцировались. Когда мы доехали до места, — а это-таки произошло! — выйти из кабины водитель не смог. Надавил на дверцу и выпал в родоновую грязь. Его никто не поднял, даже не посмотрел в его сторону, — а пассажирами был забит и кузов. Так довел машину до пункта назначения Василий Шукшин. Так упал. Да по трезвянке тут и не проскочишь.
Томительно не хотелось, чтобы книга «Пьяненькие» кончалась. Между прочим, это — свойство великих книг.
— … Ну, что же: так мы и будем веками дуть эту сивуху?.. Хватит уж, хватит, мил человек: хватит ее дуть, пора и честь знать.
(«Штрихи к портрету»)
— … Что он понимает-то! Я других художников позову, не алкоголиков… они скажут.
(«Пьедестал»)
Ерёма без Фомы
Чтоб вы мне про Фому,
а я вам — про Ерему.
Вот и Саша Ерёменко перешел на другую сторону нашей улицы. «Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема…». Почти осыпалась. Да и сложность стала искусственной, как интеллект, которым норовят побить человека несовершенного.
Когда-то был вечер в «Литгазете», и мы, молодые, дерзкие, зачем-то начали препираться с шестидесятниками. А чего они такие знаменитые и буржуазные!? Саша читал «Переделкино»:
На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь… На даче спят два сына,
допили водку и коньяк.
Большинство литературных и залитературных скандалов и происходят на почве и на базе Переделкина. Ерёма это уже тогда понял, я — гораздо позже, зато не метаметафорически, а на собственной шкуре.
На том легендарном вечере Саша и сказал в ходе предъявляемых старшими товарищами претензий кодовую фразу, из которой родилось мое посвященное ему стихотворение: «Я в эту масть не поднимался!».
* * *
Александру Еременко
Теплом несет из заовражья,
Тайга оттаяла на треть.
А наше дело доходяжье —
Чинарь сосать и пузо греть.
И тары-бары-растабары
Пускать начальнику вдогон…
Кто жил на ЭТИ гонорары,
Уж тот ничей не эпигон.
Нас диалог вести по фене
Подначивают паханы —
Мы правим лезвие на вене
И ничего им не должны.
Не до конца переломались
И потому не в кураже,
Но в эту масть не поднимались
И не поднимемся уже.
Что нового привнес поэт в дело, которому отдал жизнь? Что оставит после себя? Вопросы эти далеко не праздные. Написал «Я добрый, красивый, хороший»? Но то ж «метаметафоризм», тотальная ирония, которая оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, — к немоте. Ерёма был до конца честен и стихов из себя насильно не выдавливал. Молчал он при жизни так долго, что его успели выучить наизусть, растаскать на цитаты и «исследовать».
