Культура Два - [143]

Впервые я обратился к «Культуре Два» по совету некоторых русских и американских друзей и коллег, считавших эту книгу важным вкладом в исследования советской архитектуры. Я предполагал, что столкнусь с анализом узкой, ясно очерченной области культуры. Мне не сразу удалось привыкнуть к необычному способу анализа и интерпретации визуальных объектов. Для меня этот подход был абсолютно непривычным.

Я в это время делал первые шаги в области исследований культуры, будучи уже хорошо знакомым с теориями Лотмана и его подходом к анализу культуры. Читая «Культуру Два», я довольно скоро понял, что я имею дело с методом, далеко выходящим за рамки узкодисциплинарных исследований. Понятия «культура один» и «культура два» стали для меня фундаментальными для любых попыток интерпретации советской культурной истории.

Я убежден, что рассуждения о значении понятия «как» в «культуре один» и понятия «что» в «культуре два» не потеряли своей актуальности и сегодня. Эта, казалось бы простая, идея, подкрепленная яркими примерами и их интерпретацией, дала мне возможность взглянуть на историю и культуру с неожиданной стороны. Я не сомневаюсь, что никакие исследования в области русского кино, культурной истории и визуальной культуры не могут пройти мимо тонкого и проницательного анализа, продемонстрированного Паперным в этой книге. Что касается русской культуры последних лет, то два культурных механизма, описанные в «Культуре Два», дают удобную модель для анализа продолжающейся вакханалии постмодернистской цитации. Мои исследования в настоящее время также опираются на модель Паперного. В связи с чем я рассматриваю визуальную культуру как иллюстрацию («культура два») или как автономный способ коммуникации («культура один»).

Евгений Фикс

Евгений Фикс – художник (Нью-Йорк).

Мое знакомство с «Культурой Два» («К2») состоялось весной 2004-го во время работы над проектом, посвященным «ностальгии без памяти» по Советскому Союзу. Феномен ностальгии можно использовать как инструмент критики «злоупотреблений» позднего капитализма на территории бывшего Советского Союза. «Культура Два» произвела на меня шокирующий эффект. Причина этого шока заключалась кроме всего прочего в столкновении со свидетельством «невозможной» рефлексивной свободы интеллектуала в эпоху позднего социализма, в которое из комфорта Нью-Йорка 2000-х было трудно поверить по целому ряду причин.

Казалось, что «К2» была реализована на территории советской системы благодаря определенным прорехам в ткани идеологии. В этом «К2» близка продукции московской концептуальной школы. Быть может, четкая идеологическая доктрина в Советском Союзе действительно уже исчезла к 1960-м и ресурс интеллектуальной свободы, которую «К2» демонстрирует, был возможен, только если позднесоветская эпоха уже была постидеологической. Вероятно, излучаемая «К2» постидеологичность и есть причина того, что книга по-прежнему способна вызвать шок в 2000-х.

«Культуре Два» было суждено стать востребованной в разных исторических контекстах, чему свидетельством неуменьшающаяся популярность книги в 2000-х, через двадцать лет после ее выхода в свет. Однако причина этого интереса кроется вовсе не в универсальности принципа чередования культур 1 и 2, представленного в книге, а в динамике текста как такового. Формула чередования культур 1 и 2 с трудом применима, к примеру, к постсоветской действительности и культуре. Последние настолько фрагментарны, что если ритмическое чередование культур 1 и 2 на постсоветской территории имеет место, то это чередование осуществляется в экстремально убыстренном темпе, где временные циклы сплющиваются и культуры 1 и 2 накладываются одна на другую.

Говоря о «К2», я бы хотел предостеречь себя и других от естественного желания озвучить риторику высокого модернизма о «вечной и непреходящей» ценности подлинного произведения. В 2000-х кажется абсурдным говорить о «всемирно-историческом» значении какого-либо культурного продукта. В первую очередь, «К2» – это документ, повествующий о советском интеллектуальном дискурсе 1970-х и свидетельствующий о том, что позднесоветские интеллектуалы еще верили в возможность нахождения истины, целостности, единения и универсальности, находящихся в прямой оппозиции к реальности позднего социализма. В то время, когда модернистская ткань культуры трещала по швам, советские интеллектуалы 1970-х еще пытались прочитать и описать реальность в категориях большого нарратива, что, по моему мнению, совершенно уникально в контексте западных интеллектуальных дискурсов того времени.

В контексте лужковской Москвы возможны по крайней мере два разных прочтения «К2». С одной стороны, нарратив книги герметичен и как бы не позволяет нам вырваться из описанных в ней циклов: ибо если Владимир Паперный прав, то усилия по разрыву этого порочного круга заведомо тщетны и строительный подрядчик Москвы 2000-х, сам того не подозревая, осуществляет следующий (и предопределенный) цикл в истории московской архитектуры. С другой стороны, книга о «перегибах» в истории русского градостроительства как никогда кстати сейчас, когда разрушительность союза позднего капитализма, постсоветской коррупции и городского планирования достигла в Москве критической отметки. В 2000-х чтение «К2» является чрезвычайно актуальным и своевременным действием. Я лично надеюсь, что знакомство с «К2» вызовет у москвичей (по крайней мере, у нового поколения) искреннее желание остановить этот повторяющийся кошмар коррупции и разрушения, заложником которого в очередной раз стала архитектура. Я читаю «К2» как призыв к действию – к подлинному постидеологическому активизму за сохранение памятников как культуры 1, так и культуры 2.