Культ Ктулху - [141]

Тут я увидел алтарь.

Он возвышался на вершине длинной лестницы с невысокими ступенями, занимавшей всю ширину нефа. С того места, где я стоял, было видно три ступени, широкую платформу и еще три ступени. В конце второй платформы стояла массивная каменная глыба прямоугольной формы, смутно видневшаяся в едва достававшем туда свете.

Я признал в ней алтарь, потому что теперь ощущал точный фокус той силы, что тащила меня сюда через весь зал. На стене позади и выше нее был идол. Я не различал отсюда даже силуэта, но знал, что он там – и знал, что когда взгляну на него, мне все станет ясно.

В то мгновенье я оглянулся назад через всю эту тьму на лоскуток серого света в форме дверного проема – единственного входа сюда… и единственного же выхода. Я достиг последней еще остававшейся у меня точки выбора. Поставив ногу на первую ступень лестницы, я давал безвозвратное согласие узреть то, что ждало меня в ее конце. А сейчас еще можно было повернуть назад, убежать из этого темного и жуткого места, вернуться на свет дня, каким бы облачным он сегодня ни был. И вот там-то, касаясь носком ботинка твердого камня, когда до цели уже было рукой подать, я устыдился воспоминания о своих диких фантазиях. Я бы охотно поднял сам себя на смех, но, стоя в нескольких шагах от жертвенного камня, просто не сумел этого сделать. Зато я с безупречной логичностью объяснил себе, что правда, какой бы она ни была, навеки исцелит позорную рану, нанесенную мне этим окрашенным кошмарами недолгим путешествием. С величавой и идиотской решимостью я повернулся и сделал шаг.

Когда круг света от моего фонаря захватил, наконец, и алтарь, по моей спине прошла дрожь ужаса. Это оказался не тот нерушимый серый камень, из которого было сделано все в этом храме, но гигантская глыба шершавого белого мрамора. Некогда гладкая и сияющая, а теперь покоробленная и разъеденная… не иначе как самим воздухом, запертым здесь в четырех стенах неизвестно сколько столетий. Минеральный узор на поверхности давно потерялся под разбросанными там и сям пятнами, отливавшими нездоровой белизной, будто какой-то тонкий, бледный гриб расползся по холодному, мерцающему камню.

Поднявшись на платформу, я окинул взглядом весь алтарь, и тут же, несмотря на все мои старания, меня захлестнул новый прилив фантазмов. Для каких кощунственных ритуалов пользовались этим зловещим камнем? Мысль о том, что здесь приносили кровавые жертвы, прочно застряла в голове. Внутренний взор уже рисовал бритвенно-острый клинок, пикирующий к перепуганной жертве, чьи очертания расплывались и никак не желали входить в фокус. Кто – или что – держало это смертоносное оружие? И была ли это лишь игра моего воображения, или я вправду лицезрел сейчас сцену, повторявшуюся здесь так часто, что память о ней пережила все эти бессчетные тысячелетия?

Я знал, что миг настал. Подняв повыше фонарь, я посмотрел на то, чему здесь приносили жертвы в давние времена. Резной кумир на стене никогда не предназначался для глаз живых. Я – единственный, кто когда-либо видел его, и время не смилостивилось над моей памятью: я до сих пор помню невыносимое отвращение, скрутившее меня, когда свет лампы упал на него. Парализованный ужасом, я стоял недвижимо, казалось целую нескончаемую вечность, после чего, почти лишившись рассудка от этого зрелища, швырнул в идола лампу со всей своей силы, словно мог тем его уничтожить. Наверное, я кричал, но помню только оглушительный топот ботинок, когда я мчался навстречу приветливому сумраку все еще пасмурного дня, мчался ради спасения своей души, подальше от омерзительного, выворачивающего наизнанку видения.

Что было дальше, я как раз помню не слишком хорошо. Вроде бы тело мое неслось через песчаное плато обратно, к вонючему черному берегу, пока душа в то же самое время плавилась в горниле абсолютной, тотальной паники. Какой-то спасительный инстинкт направил меня к «Белой луне». Невозможно описать радость, охватившую меня при виде ее мачт, покачивавшихся над зазубренной грядой, отмечавшей край пляжа. Они символизировали убежище, спасение, безопасность. Они обещали благополучие моему балансирующему на самой грани безумия рассудку. Одна-единственная мысль билась в нем: только бы добраться до «Белой луны» – там меня ждет забвение! И тогда можно будет притвориться, что ноги моей никогда не было в этом ужасном храме. Ничего этого просто никогда не случалось!

Как же мне хотелось стереть всякую память об этом месте, о неописуемом ужасе, царившем над этим кощунственным алтарем! Я бежал к спасительным мачтам «Белой луны», поскальзываясь, падая, не обращая никакого внимания на острые кораллы, которые уже изрезали мне конечности в кровь. Со всхлипом облегчения я взлетел на обрыв и рухнул в пролом на пляж.

Боли я никакой не запомнил – только шок от удара, который выбил из меня весь дух. Затем я, слава небесам, погрузился в сладостное забвение обморока.

Потом мне уже рассказали, что я провалялся без сознания двое суток и потому пропустил второе извержение вулкана и новый толчок, после которого милосердное море сомкнулось над тем страшным островом и подобным гробнице храмом. Должно быть, от нанесенных покрытыми всякой дрянью кораллами ран я подхватил какую-то инфекцию, так как следующие пять дней я промучился от жесточайшей лихорадки с бредом. Но какие бы видения ни осаждали меня, я знал, что не выдумал ту резную фигуру над изуверским жертвенником. Никому из живущих не хватит на такое воображения, пусть даже и в бреду.