Кукушонок - [23]

Я говорю, а местная власть при каждом моем слове расцветает. Ликует: никаких нарушений международных обязательств, держава чиста и невинна, речь идет о мелкой браконьерской афере, так что вообще не очень понятно, при чем здесь офицер доверия. Ну, да это чужая забота.

— Э… Простите, э… Дело вполне в компетенции национального следственного ведомства, хотя, э… Не берусь, конечно, судить о степени его серьезности, но почему э… Вы обратились с этим к офицеру доверия, а не к губернскому прокурору?

— Потому что это дело, по моему мнению, относится к области действия международных соглашений по эксплуатации внеземных источников сырья, как-то: Аддис-Абебской конвенции от такого-то года, Мадридского соглашения от такого-то года, Джезказганского протокола, Лос-Анджелесского протокола и т. д.

Все эти священные преамбулы у меня от зубов отскакивают до сих пор. Выучка есть выучка.

И полковничек запечный приободрился. Верно рассудил дьявол; дельце пустяк пустяком, но дает возможность выставиться — грудь колесом, встречи на высоком уровне, честной протокольный трезвон. А может, и следующий чин, кто его знает?

— Согласно «Уложению», с которым вы ознакомлены, я обязан обеспечить вашу безопасность как лица, обратившегося с заявлением в международный контрольный орган. В частности, до момента рассмотрения вашего заявления вы можете получить убежище в любом иностранном посольстве…

— Отказываюсь от охраны и защиты.

Если начистоту, жалею об этих словах. Но у меня не было другого способа добиться, чтобы они перестали смотреть на меня, как на мелкого доносчика. Уж очень мне было противно, и я взыграл.

— Конечно, как хотите… — протянул великозапечец разочарованно. Не очень-то убыло брезгливости в выражении его лица, так что зря я корчил из себя…

— Минуточку, э…

Это местная власть.

— Со своей стороны, э… Если будет позволено, я, э… Все же не вижу смысла, то есть особого смысла, э… Занимать высокую международную инстанцию делом такого рода…

И все же мне повезло с великозапечцем — включается с полуоборота.

— Оценивать поступающий материал не входит в мою компетенцию. Я обязан принять и передать руководству. И одновременно вручить вам копию, с которой вы вольны поступать, руководствуясь местными законоположениями…

Ай да молодец, все шнуры тебе и банты плюс мои Плеяды с петлиц за булыжную твою верность уставу! Мне же публикация нужна. И не где-нибудь, а в «Ежегодном своде документов, поступивших в учреждения ООН». Здешних прокуроров да уполномоченных битюжина покупать пойдет, если уже не купил. А до ооновской гильдии добраться — дело пропащее. К ним не подступишься. Бывал, знаю тамошние порядки. И какая бумажка к ним ни поступи, обязательно будет опубликована. И конец битюгову шествию по тихим лужайкам.

Вот. А теперь выходит, что совался-то я зря. Великий магистр ордена проб и ошибок Недобертольд фон Кулан торжественно завел дело в тупик. Само собой, не навсегда — на годы. Но этих годов хватило бы мне на тихую разлуку с УРМАКО и финальную пастораль на конюшне. Увернулся бы я тихой сапой и хихикал бы злорадно в уголку. Вот какой расклад готовил мне благородный доктор, а я и не знал. Без пяти до срока выставился, полез сам и теперь, что там ни вещай доктор Муфлон, хорошо огребу по затылку при общем мирном расставании. Такого не прощают.

Мило.

Это при том, что существует «Национальная программа защиты свидетелей» и я в самый раз под нее подхожу. Переменили бы мне имя, физиономию пересобачили бы, росточку поубавили, и жить бы мне да жить.

А чего это я особенно торжествую? Кто сказал, что прав я, а не Шварц? Мало ли что могло помститься обезьянке со счастливым билетом в вечность, как изволит выражаться Недобертольд? Ну, как там будет у вечности, меня это мало касаемо, а вот что на подходе к ней меня ждут крупные неприятности, когда можно бы и без них, — это факт.

И вот что смешно: ведь решился я на эти неприятности сам, и сейчас выводит меня из себя только то, что на фоне Кулаковых успехов они выглядят не так красиво, как мне хотелось. Черт, обидно, мужики!

В:

Вернулся Мазепп, притопал, битюжина.

И большие новости привез.

Будь это три года тому назад, я, наверное, даже выслушать его не сумел бы — тут же полез бы со своими полицейскими откровениями, мол, чего тянуть. Но что-то случилось со мной за этот срок, и я сидел, слушал и думал.

И не о том я думал, что мне говорено, а о том, какие слова сгодятся мне описать услышанное. Представлял, как будут они являться мне в зеленых ореолах на дисплейчике, как я буду одни собирать в ряды, отжимая предложения, а другие разворачивать обратно в мирный сон в сотах памяти.

Но не суждено было мне нынче добраться до процессора. И схватил я карандашик, и начал им по бумаге, по бумаге шуршать, выводя букву за буквой, как писали сотни лет тому назад. И оказалось, что это очень трудно: рука медлит, не поспевает за быстрой мелодией, на которую я весь настроен, и мелодия рассыпается, глохнет, и нужно почти болезненное усилие, чтобы, не потеряв внутреннего биения мысли, еще держать и саму мысль, которая дробится на сотни проток, как речная дельта, и хочется сразу писать о тысяче действий и вещей, не заботясь, какие из них более главные, а какие нет и могут быть посажены на ожидание.