Кукушкины слезы - [2]

Ицка изомлела от зноя. Ни единой рябинки, только солнце около берегов пятнило воду через ивовый густняк да рыбинка, всплеснувшись, мутила на мгновение сонную гладь. Высоко над головой в неподвижной непрогляди тонуло иссиня-желтое притомившееся небо. Ступнула в зыбучий песок, набрала в ладошки воды, плеснула в лицо — приятная дрожь пробежала по телу, еще зачерпнула пригоршни, села по горло в бархатистую воду...

Безоблачное небо над головой тонуло в нестерпимо голубой бесконечности и засасывало взгляд, а туда, где в белесоватой дымке горело и плавилось белое солнце, смотреть было больно. Плавала долго. Вода туго обволакивала разгоряченное тело, приятно студила его. Думала поплыть на ту сторону, полежать на шелковистой теплой траве пологого берега, как вдруг почувствовала на себе чужой взгляд. Огляделась вокруг — ничего не заметила, только по-прежнему высоко в небе кувыркался над ней ликующий жаворонок. А ощущение тревоги не проходило. Поплыла к берегу, к одежде. И только тут заметила между тонких веток верболоза пылающий золотым блеском чуб и нацеленные на нее горячие глаза.

— Уйдите! Как вам не стыдно?

Кусты зашуршали, раздвинулись, на прогалинку вывалился мужчина, хохочет.

— Не пужайтесь, Надежда Павловна, не укушу. Шел, размечтамшись, с пристани, вижу — русалка в воде барахтается, дай, думаю, спугну.

Пригляделась, узнала: сосед. Костя Милюкин, Алешин товарищ школьный. Попросила уже не сердито, ласково:

— Уходите. Я уже озябла, мне одеваться пора.

— Уйду, уйду. Только отчего бы красотой такой не полюбоваться? Не баба, а живопись, произведение, так сказать, искусства.

— Ну как вам не совестно?

— Ухожу, ухожу...

Встал, играя талиночкой, хохотнул и, тряхнув озорно кудрями, скрылся в вербушнике.

Надя помедлила в воде — пусть отойдет подальше, — вышла, роняя в траву крупные капли с порозовевшего тела, начала одеваться. Долго выкручивала и расчесывала гребнем слипшиеся волосы, ждала, пока обсохнут малость. «Ушел, небось, далеко сосед-то, — подумала вяло, — тоже мне «произведение искусства», при Алеше не льнул, духу его боялся, а теперь развязал язык».

Не понравился он Наде с первой встречи, неприятный какой-то, скользкий и глаза вертучие. Не зря же Алеша за неделю ни разу не навестил друга детства. Посидели один раз втроем на лавочке у палисадника, посмотрели на вянущий закат, поговорили о пустяках, помолчали неловко да на том и разошлись. И еще тогда поймала она нацеленный на нее нагловатый и масленый взгляд его жадных глаз.

Причесалась кое-как, обтянула прильнувшее к мокрому телу платье и пошла не спеша в село. В небе по-прежнему кувыркался и поливал медовым звоном жаворонок. Медленно плыли волнисто зачесанные облачка, прозрачный воздух звенел мелодично и тонко. Думала об Алеше. Что-то он теперь поделывает? Большой он и сильный, а душой и сердцем — дитя малое, легкоранимое. Чуть что скажешь не по нему — сразу обидится, лицом потемнеет и нижняя губа дрогнет, как у ребенка. Какой она счастливой была все эти годы и все воспринимала как должное...

Когда человек счастлив, он не замечает этого, утратив, начинает ценить. Почему так ведется у людей? Зачем она подумала «утратит». Разве она что-нибудь утратила? Что это так она? Нет, она ничего не утратила, у нее есть Алеша, он живет в ней и будет жить, пока жива она...

Вспомнила, как шесть лет назад, испытывая новую машину, Алеша не мог сесть на аэродром. Командир полка, его близкий друг, приказал бросить машину и выпрыгнуть с парашютом, но он не выполнил приказ. После третьей неудачной попытки приземлиться, когда самолет отчаянно вонзился в зловеще загустившееся сумерками небо, она, глотая слезы и трепеща от страха, сказала себе: «Если погибнет Алеша, я не буду жить, я сегодня же умру...» Черное небо замкнулось и слилось с черной землей. Подполковник снял наушники, сказал тихо: «Успокойтесь, Надюша, возьмите себя в руки, он не вернется, орлы умирают в небе», — и встал, бледный, окаменевший, неприступно суровый. Сказал, ни к кому не обращаясь: «Зря я разрешил Алексею взять вас с собой на испытания. Не женское это дело». Но в эту же секунду донесся до слуха нарастающий гул. Все замерли. Алеша вбежал светлый, сияющий...

...Не успела отойти от берега, видит: лежит Милюкин в траве, руки под голову заложил, былинкой хрумтит, покусывает белым зубом, скалится. Легко вскочил, пружиня ногами, пошел легкой походочкой рядом, заискивающе заглядывая в глаза.

— Проводила милого?

— Проводила.

— А теперя что, горюниться станешь, слезки лить?

— Стану горюниться, слезки лить.

— Рази таки глазки для слезок?

— Слушайте, как там вас, Константин, не знаю по отчеству, отстаньте вы от меня, что вы льнете? Нехорошо это.

— О, сурьезная! — Милюкин хохотнул жиденьким деланным смешком. — Горюшку вашему подсобить хочу, развеселить. Негоже такой красавице, кралюшке козырной горюшко горевать, ишшо нагорюешься. Есть в селе мужики и похлеще Лешки.

— Уж не вы ли собираетесь заменить мне Алексея?

— А что? Чем не парень? Я душу женскую, Наденька, во как знаю! Бабенку, хоть и самую разбаскую, ее улестить надо, в расположение ввести, денежек не пожалеть. Они ж щедрых дюже люблять. Ну и силу грубую мужскую тоже уважают. Скажи, не правду говорю?