Кукушкины слезы - [7]

Панькин у могилы мамы вкопал весной черемуховое деревце. Выросшее, оно и стало маяком-ориентиром. Сел в тени. Достал плоскую флягу в виде книги, которую назвал алтайский писатель Евгений Гущин – «Храм спасения». Тёплый коньяк оказался до странности вкусным и приятным. А вот запах, который искал. Тонкий аромат. Откуда исходит? Пётр осмотрелся. Выпил ещё.

Мама, мама. Пришел к тебе. Хотел вернуться в то своё время, в бледное детство. Стар и болен. Он бы мог помогать сёстрам, но они отказались от него. Боялись замараться. Кому теперь достанется его квартира на Зубовском бульваре? Родименькому государству. Последний подарок.

Сёстры не могли не знать, где он. Знали и понимали, что не виноват, но забыли о нём. Заботился. Ласкал. Старался для них. Воровал из колхозного склада зерно им на кашу… Родные сестрички. Может быть, вам было не до меня. Ваша жизнь оказалась не слаще моей. Ладно. «Всё прошло, как с белых яблонь дым».

…Его не дождутся сегодня. Всем хочется денег. Сразу и много. Без труда и напряга. Так не бывает.

Панькин приложился к «Храму». Вдруг взгляд его упал на голубые невзрачные цветы. Он потянулся и сорвал лепесток, растёр в пальцах. Незабываемый запах. Эти цветы росли только здесь. На кладбище. После дождя пахли так звучно, так пронзительно-печально, что пронёс этот запах через беды, через судьбу человека из рода Панькиных. Родня не исчезла. На земле Панькиных много.

У него нет наследника, который бы мог честно нести его фамилию, быть справедливым и умелым в своих делах. Он виноват в том, что случилось. Не она, а только он. Она с его разрешения уничтожила ребёнка. Он убил своего наследника. Не мог оставить ему свою биографию. Потому что в ней он будет несчастен и бесполезен. За это рассчитывается всю жизнь. Казнит себя. Просит прощения и не прощает себя. Он бы мог носить имя Антон. Панькин бы его звал на рыбалке, на охоте. Сажал с ним картошку и ездили самолётом в какие-нибудь государства, расположенные на другом конце света. А может быть, звал его Степаном или Семёном. И мальчик бы учился у него строить дома и пахать землю. Нет, зачем ему жить. Чтобы ему дал? Чему научил? Какую землю они пахали? Какую картошку? Вырос бы в приюте, как безродный щенок. Носил ветер, как перекати-поле по степи. Повторил бы его судьбу… А у него – пропавшая родина, да материна могила. Прокисший пруд и дедов крест. У других и этого нет.

В четырнадцать работал на тракторе. Бригадир прибавил ему два года, уговорил директора МТС разрешить оформить на работу. Сутками не покидал кабины трактора. Надеялся, отправить маму на курорт, чтобы она вылечила больные ноги.

Сроки, сроки и срока. За срыв посевной наказывали, отнимали «волшебные книжки», а без книжки ты уже и не руководитель, а значит, человек второго сорта. Работяга. Партбилет – прочный щит от передряг. Он не приспосабливался. Не вступал. И не звали. В армии чуть не вступил в комсомол, а потом, когда рассказал биографию, не стали докучать. Хотя и сфотографировался, но…не взяли. Такие не нужны.

– Паши ровно, – говорил дядька Лазарь Глухов. – Вильнёшь, так потом кривулина будет увеличиваться, дотянется да самого последнего твоего края.

Вилял. Плуг учителя спрямлял огрехи. Без вилюшек пахать и жить невозможно. Нужно пахать и жить честно, чтобы никому не пришлось исправлять твои огрехи. Огрехов накопилось много. Не исправить никаким плугом. …Деревни нет. Поля радостно заросли кривыми тополями и развалистыми клёнами, седым ковыльём и какой-то странной незнакомой высокой травой. Раньше её не было в деревне. Она, наверно, пришла из космоса, как отместка за то, что неправильно живём. Не так воспитывали детей. Грешили… Закрыли глаза совести большими пятаками.

Пётр хотел заплакать, но не смог. Слёзы кипели в нём близко, давили на горло и жгли глаза, но не могли найти выход. Он ревел, когда рассыпал кашу. Но горше этого была нечаянная смерть матери. На тихих похоронах не появились слёзы. Он в глубине маленького сердца радовался за наступивший материнский покой. Столько времени страдала и мучилась, что этих мук могло хватить на несколько человеческих жизней. Больше никогда не плакал. Не умел? Не хотел? И тогда…

Вечер тянул синие тени по розовеющему плотному снегу. Старый трактор задыхался, вытягивая к ферме большой кузов на санях. Было начало зимы, сено берегли для будущих телят. Кормили коров соломой и силосом. Это, когда его закладывают в траншеи, то кукурузная масса, подавленная бешеными гусеницами, пахнет мочёными яблоками. Через два месяца запах становится другим; кислым, гнилостным; как ни старайся привыкнуть, ничего не выйдет. Этот тошнотворный «аромат» пропитывает телогрейки и халаты доярок. Даже его старое пальто вместе с мазутом и запахом дизельного топлива стало пахнуть силосом. Пётр, выгрузив силос, выехал из коровника, остановился у тамбура и принялся заколачивать самодельной сбитой кувалдой, вылезшие из разношенных траков, пальцы.

«Трактор, трактор, ты бы мог рассказать, кто сотворил эту пакость. Когда успели? Ванька Тухмин уехал в город. Его отец на пенсии. У них много родни. Влюбка…»