Кукольник - [8]

Раздался стук в дверь. Кандидатка вошла и села, явно нервничая, пока Адам шелестел на столе бумагами. Затем он поднялся и подошел к окну. Свет, проникающий через большие окна директорского кабинета, превращал его фигуру в темный силуэт.

– Позвольте рассказать вам историю моего деда, – начал Адам.

«Долго я не протяну», – подумал Аркадий.

Улыбка скользнула по его губам. Он свысока относился к «науке», столь популярной в оккупированной Праге, «науке», описывающей свойства характера индивида в соответствии с расовой теорией, однако над молодым человеком довлел присущий русским фатализм. Не прошло и суток с того момента, как Аркадий отправился в путь, а он уже преисполнился твердой уверенности, что не доживет до конечного пункта маршрута, а если и доживет, то протянет после этого недолго. Аркадий знал, что едет навстречу своей смерти, задолго до того, как поезд прибыл на место. До него доходили слухи, которые шепотом передавались из уст в уста, он знал, что происходит в Польше, а нетрезвые немецкие солдаты, проводившие увольнительные в пивных садах[9], подтверждали, что все так и есть на самом деле.

Его окружали люди, которые, несмотря на дурные предчувствия, не знали, что их ожидает впереди, хотя им хватало обрывков ночных кошмаров, для того чтобы строить самые безрадостные предположения. Размышления над ожидающей их участью могли отвлечь от грохота локомотива и вскриков спящих, но не в силах были заглушить скулеж и причитания, доносившиеся из дальних углов вагона для перевозки скота.

Впрочем, его обонянию пришлось куда хуже, чем слуху. Смрад был животным. Воняло пролитой кровью, кислой блевотиной, страхом и дерьмом. Каждый здесь источал отвратительный запах, и эти ручейки сливались в потоки и реки. Всё и все пропитались этой вонью. Она растекалась по полу, струилась в разгоряченном воздухе вагона, оседала конденсатом на потолке, образуя большие капли, которые падали им на головы, когда вагон трясло и он кренился набок.

Людей напихали в вагон, словно сельдей в бочку с рассолом. Их швыряло и качало всех одновременно, как одно целое. Они сердито боролись друг с другом, отчаянно отвоевывая личное пространство ради того, чтобы наполнить усталую грудь воздухом или скинуть с плеч пальто.

К концу путешествия многие имели на себе лишь рубашки или даже еще меньше. Пропитанная пóтом хлопчатобумажная или шерстяная ткань липла к коже. Аркадий предусмотрительно прижался к стене, когда солдаты заталкивали заключенных в вагон, и теперь был благодарен тому, что у него есть возможность опереться на что-то, помимо иного человеческого существа.

А потом поезд притормозил, содрогнулся и замер. Люди замерли вместе с ним и, затаив дыхание, ждали… ждали минуту… час… Затем двери вагона распахнулись, и человеческая жидкая грязь хлынула наружу.

Аркадий на трясущихся ногах, привыкших повторять движения вагона, спотыкаясь, шагал вперед. Он с благодарностью вобрал в грудь ледяной воздух, но секундой спустя ветер проник своими костлявыми пальцами под пальто и вцепился в мокрую ткань под ним.

Шаркая ногами, заключенные сначала медленно, а затем быстрее двинулись по коридору, образованному солдатами, вооруженными пистолетами и дубинками. Они прошли по платформе до сортировочной станции, где их поджидал эсэсовец, опрятный и угрюмый, с эмблемой «мертвой головы», поблескивающей на черной форменной фуражке. Когда волны новоприбывших достигли его, эсэсовец принялся выкрикивать одну и ту же фразу, словно бакалейщик над своим товаром:

– Мужчины – налево! Женщины – направо!

Некий молодой человек оказал сопротивление, не желая расставаться со своей женой. Тогда офицер, вытащив пистолет, пристрелил его, а затем дулом указал ошеломленной вдове, куда ей идти. Жесты его были деловитыми, размеренными, а на лице застыло скучающее выражение. Аркадий тотчас же ощутил радость из-за того, что одинок на этом свете. Ему не о ком волноваться, и никто не будет волноваться о нем. Все, кто может его оплакивать, остались далеко-далеко в Москве, или, что еще лучше, их уже нет на этом свете. Он повернул налево.

– Выстроиться в пять шеренг! – раздался грубый окрик другого эсэсовца. – В пять шеренг стройся!

Колонна снова рассыпалась. Люди стояли справа и слева от него. Поток разбивался, когда достигал человека, встречавшего поезд. Он был красив. В своей чистенькой черной эсэсовской форме, с накинутым сверху белым медицинским халатом, этот человек производил сильное впечатление. В руках он вертел стек. Когда к нему подходили заключенные, он задавал им вопросы, а затем кончиком стека показывал, куда им идти – налево или направо.

Очутившись перед немцем, Аркадий уставился в землю. Он старался казаться полезным работником и в то же время не представляющим ни малейшей угрозы. Эсэсовец оглядел Аркадия с головы до ног.

– Возраст?

– Двадцать два.

– Род занятий?

– Крестьянин.

Конечно, это ложь, но почему бы нет? Если они сочтут его трудягой, то, возможно, позволят прожить подольше, к чему бы это в конечном счете ни привело.

Стек указал налево.

А затем последовала долгая ночь адского холода, состоящая из одних лишь унижений. Он разделся догола. Одежду забрали. Седой грязный капо