Куколка - [20]

С прелестным дерзновением юности Генриетта поднявшись взяла голову Герселя в свои руки и прижалась лбом к его лбу.

Граф словно в зеркале увидел в ее последних словах всю бесполезность, праздность своей жизни. Это был знакомый, но противный ему образ: он отгонял его от своих мыслей, насколько мог, но в словах Генриетты этот образ принял особенную яркость; и Герсель почувствовал удар в сердце, который в известные минуты жизни иногда наносит рука судьбы: после этого удара уже не остаешься совсем прежним.

Теперь голос Генриетты целебным бальзамом проливался на его угрызения совести:

– Если я огорчаю вас, говоря, таким образом, то ведь только потому, что я далеко не безразлично отношусь к вам… И потом я хочу, чтобы вы знали, что, и негодуя на вас, я не переставала думать о вас. И мне кажется, что именно это-то и вооружило меня против вас, выводило из себя. Совсем маленькой девчонкой, когда я была так уродлива, что надо мной все насмехались, я пряталась среди деревьев парка, только чтобы видеть, как вы проходите; я навязывалась матери с поручениями, только чтобы попасть в замок и иметь шанс встретить вас. Позднее, девушкой, я поняла, как называется эта потребность видеть вас, быть около вас, и я презирала и ненавидела себя за это. Может быть, благодаря желанию отделаться от этой недостойной слабости, я и стала такой – столь непохожей на отца и мать. Моя женская слабость, мое положение низшей около вас выводили меня из себя. И я хотела из-за вас и для вас никогда не быть ни слабой, ни низшей.

– А теперь, – спросил Герсель, обнимая девушку и говоря ей на ушко, прямо в аромат спутанных волос, – а теперь вы ненавидите меня, презираете?

Генриетта непринужденно и невинно прильнула к нему так, что он задрожал, и, прижавшись к нему щекой, пробормотала:

– Теперь? О, я всегда думаю то же самое о той бесполезной жизни, которую вы ведете, и по-прежнему презираю вашу репутацию соблазнителя. Но я удовлетворилась тем, что высказала вам все и что теперь мы не будем чужими друг для друга… не будем господином и рабом, или, как говорят теперь, хозяином и работником. Это дает мне странное ощущение отдыха. Я не хочу больше думать о том, что будет завтра; клянусь вам, в этот час, я не знаю, на что решусь… Но я счастлива, быть здесь, в ваших объятиях. Простите меня, что я была злой и несправедливой. В тот миг, когда я говорила вам злые слова, я готова была жизнь отдать за вас, И я отдам ее еще, я всегда буду готова отдать ее, что бы ни случилось. Я хорошо знаю, что вы не заслуживаете, чтобы вас любили, но мне это все равно. И не предполагайте, что я столь наивна, чтобы думать, будто вы полюбите меня. О, прошу вас, не возражайте мне, чтобы не делать мне больно. Я ненавижу сожаление…

Теперь они оба стояли. Герсель держал в своих объятиях ее фигуру амазонки и чувствовал на своей груди нежную упругость молодых форм. Будучи немного ниже, чем он, она поднимала к нему свой взор, как бы отдавая и возбужденное лицо, и глаза, и темные волосы, и дыхание своих уст, весь этот опьяняющий букет, который представляет собою девственное, охваченное любовью тело. Герсель подумал: «До этой минуты я знавал только пародию на любовь, только пародию на настоящую страсть!» Их губы встретились, и на этот раз уже граф поцеловал девушку, а она только отдавалась этому поцелую, хотя и не совсем пассивно, так как все ее юное существо, покорное и возбужденное, отзывалось на малейшее чувственное пробуждение.

Несколько секунд граф держал ее около себя. Старый человек, профессиональный соблазнитель думал: «Вот решительная минута. Если я упущу ее, может быть, она никогда не повторится!..» – но в то же время он не позволил себе ничего, чтобы преодолеть то нежное сопротивление, которое было ему противопоставлено. И это совершенно не было актом добродетели. Чувство высшего наслаждения проистекало из этого добровольного целомудренного объятия, из этого объятия с непорочным существом.

Наконец Генриетта нежно высвободилась из его рук, и ее взор упал на циферблат часов, вправленных в панель библиотеки.

– Без двадцати двенадцать! – пробормотала она. – Мать будет беспокоиться. Мне надо идти.

Граф выпустил ее, дал ей поправиться перед каминным зеркалом, привести в порядок прическу.

Оправившись она вернулась к нему и улыбаясь протянула ему руку.

– Итак, до завтра?

Герсель пожал ее руку и спросил не без искреннего беспокойства:

– Будете ли вы завтра такой же?

Она поникла головой.

– Не знаю.

– О! – сказал он, – разве не безумие ждать, откладывать до завтра… Генриетта, не покидайте меня!..

Она откровенно улыбнулась, видя его таким покорным, нетерпеливым, и спросила:

– Разве вы любите меня?

Герселю было противно прибегать к обыденной лжи, и он ответил:

– Если хотите, я буду любить вас так, как никогда еще не любил. О, скажите же, что вы не будете всегда отталкивать меня!

Они дошли до двери библиотеки. Генриетта серьезно ответила ему:

– Раз вы меня любите, то я обещаю вам, что буду вашей, если только вы все еще будете хотеть этого.

Графу показалось, что она сказал это с грустью, и он повторил:

– Если я все еще буду хотеть этого?