Кукла Маниту - [5]

Мистай понимала, что он прав. Ее кожаный пояс порван, и теперь никто не захочет ее, кроме предателей-полукровок, таких же негодяев, как этот белый человек, бандитов, которые рыщут по прерии, грабя и насилуя.

Она смежила веки, а когда вновь разлепила их, Левайн исчез, не оставив следов на земле. Только на теле Мистай остались следы побоев, да в душе — неисцелимая рана.

Лежа под палящим солнцем, она снова увидела резной лик, чье выражение менялось в зависимости от того, под каким углом на него смотреть. Губы тотема шевелились, и, хорошенько прислушавшись, можно было разобрать слова: «Я отомщу!»

Людям на острове скоро конец — в этом вождь, которого шайенны называли Летучей Мышью., а бледнолицые — Римским Носом, не сомневался. Индейцы потеряли немного — около дюжины убитыми, вдвое меньше ранеными. Потери солдат были куда ощутимее. Еще одна, самое большее две атаки, и они будут сметены.

Когда на мелководье из-под копыт мустанга летели брызги, всадник понял, что скоро умрет. Это открытие не ошеломило его — Римский Нос был слишком мудр, чтобы испытывать страх перед смертью и тем, что лежит за ней. Только печаль тронула его сердце при мысли, что больше не сможет он вспомнить жену, поглядев на дочь, хорошеющую день ото дня. Лишь об этом пожалел Летучая Мышь. Воин знает, что любое сражение может стать для него последним.

Солдаты не берегли патронов. Лошади вставали на дыбы, сбрасывая седоков под копыта. Что-то кольнуло Летучую Мышь в шею. Он опустил голову и увидел подарок Мистай, — тотем подскакивал и вращался на кожаном ремешке, и казалось, он насмехается над вождем. Его губы шевелились, произнося беззвучные проклятия. И вождю стало страшно, поскольку этот злобный лик был вырезан руками его дочери.

Он сумел усмирить коня, но тут в горло, разрывая яремную вену, вонзилась пуля из «спенсера». Обливаясь кровью. Римский Нос сполз на землю. Лежа на изрытом копытами песке, сломленный, умирающий человек молился — не за себя, а за дочь, чьи невинные руки окунулись в мир духов и случайно потревожили демона, заснувшего в незапамятные времена…

Сентябрь 1874

Несколько лет скиталась женщина по пустыне, ветхим одеялом прикрывая голову от раскаленного солнца… а может быть, пряча от чужих глаз лицо. Она носила на руках девочку с темными угрюмыми глазами и кожей не чисто белого и не чисто красного цвета.

Эту скво знали повсюду, от владений «Торгового дома Бента» до Рио-де-лос-Аминос. За доллар она соглашалась лечь с любым, будь то старик или юноша, индеец или белый. Кайова называли ее вихайя, то есть шлюха; в салуны и игорные дома ее не пускали, поскольку ходили слухи, что у нее дурная болезнь.

Толстый слой грязи, всегда покрывавший морщинистое лицо этой индианки, не позволял судить о ее возрасте. Но груди ее были как у девушки — высокие и упругие. Ее тело не отзывалось на ласки, и никому из деливших с нею ложе не удавалось доставить ей наслаждение.

Мужчины заражались от нее и умирали, но находились новые охотники до ее ласк — охотники, которых не могла остановить молва. На прощанье индианка дарила некоторым изящную статуэтку из дерева, доставая ее из сумки с лекарственными травами. Находились желающие переспать с ней еще, и бывало, кто-нибудь отправлялся за ней в пустыню.

И вот наконец наступила весна, когда индейская шлюха вопреки обыкновению не вышла к жилью. Тем, кто ждал ее, пришлось искать утех у городских проституток, бравших пять долларов за ночь.

Никто не знал, какая участь постигла бродяжку, впрочем, это мало кого интересовало. А девочка с повязанным вокруг пояса мешком, которая брела по шпалам канзасско-тихоокеанской дороги и была остановлена жителями Санд-Крика, ни словом не обмолвилась о своей матери. В мешке, отобранном у девочки нещепетильным шерифом, оказались деревянные статуэтки. На следующий вечер шерифа застрелили в салунной потасовке, а те статуэтки как в воду канули.

Девочка выросла и стала женщиной, вхожей во все салуны западных городов и умеющей заработать на жизнь, не вставая с постели. Затем и она исчезла без следа.

1. Утро нерабочего понедельника

Вообразите ярмарку: запущенный фанерный мирок, некогда крикливые, а теперь поблекшие и шелушащиеся краски, и над всем этим — незатихающие раскаты музыки. Невозможно даже на миг отвлечься от этого шума, приманивающего детей, как трели Пестрого Дудочника. Впрочем, если вас не затащат на ярмарку ваши дети, вы непременно окажетесь там по какой-нибудь иной причине.

На этой ярмарке немало дешевых аттракционов и обшарпанных игровых автоматов — хитроумных устройств, пожирающих деньги публики и выплевывающих только гнутые монеты. Хватает здесь и лотков бинго, и бильярдных столов, а также лотерей, предлагающих призы, любой из которых можно за треть ставки купить в ближайшем ларьке; есть тут и зверинец, утаившийся от глаз защитников животных. Вряд ли вид его обитателей способен вызвать у вас иное чувство, кроме жалости. Лев давно позабыл, что способен рычать; его клетка настолько тесна, что нельзя даже слоняться по ней из угла в угол, коротая пожизненное заключение. Слон когда-то имел привычку обливать зевак водой, и за это ему до предела урезали ежедневную норму питья. Старая горилла сидит спиной к публике, всем своим видом выражая презрение к Человеку. Есть тут и другие, не столь крупные и опасные звери — смирившись со своей участью, они лежат без движения на загаженных полах клеток. Когда-то здесь была большая броская надпись черным по белому: «ЖИВОТНЫХ НЕ КОРМИТЬ», но Джекоб Шэфер, устроитель ярмарки, велел убрать ее, чтобы сократить расходы на своих питомцев.