Кудеяров дуб - [2]

Вот и теперь, хоть и дождик кропит, Арина Васильевна сидит на завалинке под крытым еще покойным мужем крылечком. Тогда, в давно ушедшие годы, знаменито он его оборудовал, кружевною резьбою обшил поверху, расцветил охрой и суриком. Теперь от этих узоров и следа нет, а резное кружево лишь кое-где клоками догнивает. Да и сама крыша сгнила — вся протекает.

Вдовство горькое.

Большая мутная капля собралась под трухлявой тесиной, затяжелела и упала на щеку Арины. Вдова не смахнула ее. Капля покатилась по щеке, оставляя за собой блесткий следок, затекла в морщину у губы, в ней и осталась. Вот с этого крылечка, с этой вот треснувшей, обломавшейся уже ступеньки последний разок на него глянула Арина. Обернулся тогда он, тряхнул картузом, и поворотил за угол. Только всего и было при расставании.

Ступенька-то треснула и обломилась. Так и бабья жизнь тоже треснула тогда, тоже обломилась.

Осенний дождь зачастил, слился в одну серую, мутную пелену с наползшими сумерками. И соседской крыши видно не стало. Только слышно, как капли по лужам стегают.

Что уж там гадать-вспоминать! В избу пора. Скоро и ночь. Вдовья, одинокая, долгая ночь.

По блесткому следку дождевой капли другая покатилась — он или так это? Только померещилось? Тот, что на Шиловской горе, кривой?

Кривому ему и быть теперь надо. Головинские мужики ему тогда начисто глаз выбили, всем это известно и урядник Баулин говорил. Ногу тогда тоже перешибли. Ване, соколику.

Он ли? Откуда? Ведь столько годов вести о себе не давал.

Нет, не он. Все обличье другое. А вот как бровью повел, — будто он, Ваня мой ненаглядный, будто с того света сошел. Воротился.

Он! Он это, — стучит бабье сердце во вдовьей посохшей груди, — он! Помолоду оно трепыхается, жаворонком поет, а не серой кукушкой стонет.

Он! Ваня это!

Так трепыхнулось сердце, что Арина Васильевна даже за грудь схватилась. А нету ее, груди. Уплыли обе лебедки белые. Зачахли одни, без ласки милого. Иссохли.

Нет, не он это был на Шиловском спуске. Так, померещилось что-то.

Еще одна капля скатилась по блесткому проторенному следу. За ней еще.

Не он…

— Много лет вам здравствовать, Арина Васильевна!

Перед обветшалым крылечком, не вступая на него, стоял вынырнувший из пелены дождя такой же серый, как и она, человек. Снял шапку и поклонился чуть не в пояс.

— Мать Пречистая! Царица Небесная! Заступница! — прошептали Аринины губы.

— Не признаете? Оно, конечно, давно мы с вами не видались, Арина Васильевна. Да и темно к тому же, — говорит, словно с усмешкой вынырнувший из дождя человек. — Может, в избу зайти дозволите? Там, на свету, легче признаете и в старом знакомстве удостоверитесь.

— Ваня! Ванюша, светик! Вернулся! — Рванулась всем телом Арина Васильевна. Ей казалось, что на всю Масловку выкрикнула она эти слова, из самого сердца их вырвала, а на самом деле только прошелестела ими, как осина сухими листами. Один только их и услышал этот самый, вышедший из сумеречного марева, человек.

— Верное ваше слово. Подлинно это я, Ариша. А по прозвищу в прежние годы Вьюгой числился. Я самый это и есть.

— Ваня, темно в избе-то, керосину нет, — только и нашла, что ответить Арина Васильевна. Стоит она на крылечке и шагу ступить не может ни вперед, ни назад. Обняла бы, ух, обняла бы она этого серого, мутного человека, а руки не поднимаются. Повисли, как мокрые холсты. Сомлела.

Кривой ступил на крылечко и осмотрелся.

— Так, значит, — ответил он вслух каким-то своим мыслям, — значит, так…

Пощупал рукой сгнившую доску крыши. Она сдвинулась с места и осыпала его трухой.

— Значит, значит. Осиповы достижения все насмарку пошли? Как по пятилетним планам полагается? А первейшее крылечко он тогда соорудил. Плохо живете, — обратился кривой к Арине Васильевне. Не попрекнул и не пожалел, а только подтвердил и без того ясное. — Что ж мы с вами на дожде стоим? Ведите гостя в избу, коли он вам желателен. Насчет освещения не беспокойтесь, при себе его имеем. Плохо, плохо живете…

— Как все, Ванюша. Вся жисть такая, — тихо ответила Арина, словно повинилась в чем.

Войдя вслед за деревянно ступающей женщиной в темноту избы, кривой вынул из кармана плоскую немецкую свечку в розовой бумажке и чиркнул зажигалкой. Выправил примятый фитилек, зажег и обмахнул его желтыми бликами пустые стены избы, не покрытый скатертью стол и в углу широкую кровать с уцелевшей кое-где потемневшей пестрой окраской. На ней задержал блики, поиграл ими.

— На этой кровати он и помер?

— Где же еще? — глухо, почти сердито ответила Арина. — На ней, на самой.

— Про меня не поминал?

— Почитай каждый день о тебе словечко было. Книжки, что ты ему купил, все читал. Почитает, задумается и про тебя вспомнит. «Блудный он, — говорит, — а только ему этот блуд не к погибели. Вот иные святители тоже смолоду блудствовали, а потом озарились Господом и спаслись. На подвиг вступили. Так и он. Выведет его на путь Никола Чудотворец».

— Еще что говорил? — напряженно схватывая каждое слово Арины, допытывался кривой.

— Ну, как услыхал, что били тебя, пожалел, конечно. А потом говорит: «Это к славе». Он перед кончиной-то своей сам вроде блаженного стал. Туманно говорил, умственно и все улыбался.