Кудеяр - [48]

Сагиб-Гирей словно заворожённый смотрел, как чётко и слаженно движутся русские полки, глаза его сверкнули гневом.

— Семён! Ты сказывал мне, будто великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я стольких оружных людей в одном месте никогда нет видывал!

Хан повернул коня и устремился в свой стан.

Семён Бельский пристально всмотрелся в русские полки. И хоть далеко было, он увидел впереди главной рати своего старшего брата. Вот Дмитрий приложил руку козырьком к глазам и стал похож на славного русского витязя Илью Муромца — такой же тяжеловесный, спокойный, уверенный в своих силах. Да, многое изменилось с тех пор, как Семён вместе с Иваном Ляцким бежал к Жигимонту. Вопреки их ожиданиям Русь при малолетнем правителе продолжала крепнуть. Это было непостижимо уму. Дмитрий со многими воинскими людьми явился на берег Оки, а другой брат-Иван, наверно, возле юного великого князя в Москве. Они оказались дальновиднее его, Семёна, уверившего себя, будто объединёнными силами Жигимонта, Сагиб-Гирея и турецкого султана можно легко одолеть Русь, управляемую несмышлёнышем Иваном. Но вот пришёл к Оке со стотысячным войском Сагиб-Гирей и, едва увидев неприятельские полки, вознамерился в страхе бежать назад в Крым. А ведь это — конец всем его честолюбивым замыслам. Иван с Дмитрием оказались мудрее неразумного младшего брата, впавшего в гордыню. Что ждёт теперь его — презрение панов радных, кривые усмешки татарских вельмож, острый нож ногайца или астраханца? Семён впервые пожалел о том, что перед походом отверг присланное с гонцом предложение брата Ивана возвратиться в отечество. Участие в нынешнем походе Сагиб-Гирея навсегда отсекло его от Руси. Кто он теперь? Никому не нужный бродяга без роду и племени, презренный слуга многих господ. И хоть день был солнечный, жаркий, Семёну Фёдоровичу Бельскому стало вдруг знобко. Он тронул коня и неспешно поехал в стан Сагиб-Гирея.

К вечеру Силина дня к русским войскам пришли пушки. Узнав об этом, Сагиб-Гирей на следующий же день приказал начать отступление от берега. Хан пошёл той же дорогой, по которой явился на Русь. Князья Семён Микулинский и Василий Серебряный-Оболенский преследовали быстро отступавшего противника и отбили несколько пушек, доставленных затем в Москву.

В Москве радостный перезвон колоколов по случаю удачного отражения татарского нашествия, возвращения из похода русской рати. В Грановитой палате государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками. От имени бояр и князей государя благодарил Дмитрий Фёдорович Бельский:

— Славный государь наш! Когда получили мы твою грамоту, все воеводы пришли в восторг и со слезами на глазах читали её воинам. Прочтя же грамоту, говорили: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия. Государю нашему князю Ивану ещё не пришло время самому вооружаться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и за веру христианскую; если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет». У которых воевод между собою были распри, и те начали со смирением и со слезами друг у друга прощения просить. А когда я вместе с другими воеводами стал говорить приказ великокняжеский всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить».

Юному государю были любы эти слова, глаза его поблёскивали влагой, ему казалось, что он стал настоящим великим князем и отныне бояре и князья будут с почтением относиться к нему. Увы! Надежды эти были иллюзорны.

ГЛАВА 12

В начале декабря 1541 года юный государь шёл по переходу из дворца в Благовещенский собор и повстречался со священником Сильвестром, который при виде его тотчас же почтительно склонился. Ваня был памятлив на лица, он сразу же приметил появление в соборе нового иерея, который как будто бы приехал в Москву из Новгорода. Он запомнился тем, что во время службы глаза его, обращённые к Господу Богу, горели страстной верой, в уголках их блестели слёзы. Сильвестр был высок ростом, с длинной седоватой бородкой, одет в скромную чёрную рясу и такого же цвета небольшую шапочку. Поражали глаза священника: в них светились доброта и всепрощение, понимание собеседника и сочувствие его помыслам. В остальном Сильвестр был похож скорее на простолюдина, и скромность одежды подчёркивала это.

Ваня некоторое время колебался: он видел, что священник хочет обратиться к нему, но не решается, нужно ли ему самому вступать с ним в беседу?

— У тебя дело ко мне? — наконец спросил он Сильвестра. У того глаза оживились радостью.

— Давно лелею мечту поговорить с тобой, государь. Душа моя тоскует о тех кто томится в неволе, потому я не только всех своих рабов освободил, но и чужих выкупал из рабства и отпускал на свободу. Все бывшие наши рабы свободны и живут у нас по своей воле. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола и рабов в Новгороде и здесь, в Москве, я вспоил и вскормил до совершенного возраста и выучил их, кто к чему был способен: многих выучил грамоте, писать и петь, иных делать иконы, третьих — книжному рукоделию, а некоторых научил торговать разного торговлею. И все те — дал Бог-свободны: многие в священническом и дьяческом чине, во дьяках, в подьячих, во всяком звании кто к чему способен по природе и чем кому Бог благословил быть — те рукодельничают, те в лавках торгуют, а иные ездят для торговли в разные страны со всякими товарами. — Ваня слушал длинную речь священника, непонятно зачем заведённую, со вниманием, ибо никто никогда о таком с ним не говорил. — И Божьей милостью всем нашим воспитанникам и послужильцам не было никакой срамоты. А от кого нам от своих воспитанников бывали досады и убытки — всё это мы на себе понесли, никто этого не слыхал, а нам всё Бог пополнил.