Куда ведет Нептун - [52]

Произвести морскую разведку поручили фрегату «Митау».

В мае 1734 года фрегат поднял вымпел и снялся с Котлинского рейда.

Ветер благоприятствовал плаванию.

Лаптев держал вахту.

Еще накануне Дефремери напомнил мичману, какой держать курс, каких противников опасаться. Во всем этом была одна странность: в ордере, то есть приказе командира эскадры, среди враждующих сторон не значилась Франция. Более того, предписывалось остерегаться любых действий, которые, говоря языком сегодняшним, могли бы спровоцировать войну с этой страной.

25 мая в шестом часу пополудни марсовые, о чем свидетельствует судовой журнал, «усмотрели со стеньгов пять кораблей под парусами на расстоянии две или три мили. Скоро признали, что это были французские суда. Легли на правый галс. Французы повторили курс, преуспевая в скорости. Корабли вскоре догнали „Митау“. Был поднят российский флаг и морской вымпел…».

Пришла шлюпка с нарочным. Французский офицер являл саму любезность; Дефремери приглашался посетить с визитом борт французского флагмана.

Еще раз прочитаем судовой журнал: «Посовещавшись с офицерами и полагаясь на резон, что войны России с Францией не объявлено, Дефремери отбыл на французский корабль».

Князь Вяземский, оставшийся за главного, был спокоен:

— Мы в водах свободных, ни в чем не замечены.

Вообще же во всей этой ситуации для русских моряков было что-то унизительное. Ордер нарушить было нельзя. Да если бы и нарушить? Фрегат «Митау» был совершенно беззащитен рядом со стопушечными французскими судами. Притянутый якорным канатом ко дну, он напоминал белокрылую птицу, пойманную в капкан.

Пришла ночь.

Дефремери не возвращался.

Решили ждать до утра, а там…

Несмотря на перевес со стороны «нейтральных» французов, русские моряки были полны самого боевого духа.

Но произошло то, чего никак не могли ожидать на «Митау».

Воспользовавшись кромешной мглой, шлюпки с французскими солдатами почти бесшумно приблизились к фрегату и взяли его на абордаж. Операция длилась не более десяти минут.

Силы были неравные.

Когда солдаты стремительно ворвались в каюту Харитона Лаптева, он схватил пистолет, выстрелил несколько раз. Три француза замертво свалились на пол. Тяжелый удар обрушился на голову мичмана. Сознание его отключилось.

Так вероломно был пленен фрегат «Митау». Его доставили в один из ближайших портов, весь экипаж вывезли на берег, заключив в каземат.

Через полтора месяца две державы договорились об обмене пленными. Час от часу не легче. Возвращенных офицеров, не дав им опамятоваться, тут же заключили в одиночные камеры Петропавловской крепости.

Приказано — учинить следствие.

Определена следственная комиссия во главе с контр-адмиралом Дмитриевым-Мамоновым.

Это был почтенных лет морской служака. Знал отменно устав, выше всего на свете чтил флотскую честь. И во имя утверждения ее не гнушался самых жестоких средств. Лютые наказания выносил. Вот образчики сохранившихся за его подписью приговоров: «повесить за ребро, дондеже не умрет», «уморить, закопав в землю», «казнить смертью отсечением головы». Рассказывают, что при исполнении приговора нередко сам присутствовал, покрикивая на палачей за непроворство.

Покрыть позором честь русского флага! Сдаться в плен!

Громы и молнии метал Дмитриев-Мамонов. Одно лишь презрение испытывал к трусливым, как он полагал, офицерам фрегата «Митау».

За время пленения и следствия Харитон поседел. Глаза ввалились, взгляд выражал полную обреченность.

С потемневшим лицом, в простой матросской робе стоял он перед членами следственной комиссии.

— Понимаете ли вы, Лаптев, степень своей вины?

— Виновным себя не считаю.

Голос контр-адмирала взорвался петардой:

— И это после того, как растоптал русский флаг?! Трус!

— Ваше превосходительство, смерти я не боялся. И не боюсь.

— А вот как за ребро-то подвесят?

Харитон спокойно ответил:

— Каждый исполняет свое дело. Палач свое.

— Он о деле заговорил! — с бешеным сарказмом воскликнул Дмитриев-Мамонов. — Дело офицера принять смерть в честном бою. Это для француза Дефремери ничего не значит русский флаг. Но ты — русский!

— Я решительно отвергаю обвинение Дефремери в небрежении службой и отступлении от присяги. Кровь француза ни при чем. Он честнейший человек!

— Себя защищай, а не француза.

— Ваше превосходительство, я не могу отделить себя от моего командира. И в защиту всех нас скажу одно: мы ничего худого не ждали. Французская корона, как говорилось в ордере, нейтральна. Она не значилась среди врагов. Мы не могли предполагать подобного вероломства. Когда же пришел час обороняться, было поздно.

— Так кто виноват? — взвился Дмитриев-Мамонов. — Начальник эскадры?

— То не могу знать. Я лишь мичман.

— И, слава богу, уже не будешь лейтенантом!

И опять комиссия долбила свое: то, что можно простить французу, непростительно для русского офицера.

И опять Харитон вступался за командира. Спокойно и решительно доказывал — жестоко и несправедливо подозревать Дефремери в изменнических целях, исходя только из того, что в жилах его течет французская кровь.

Харитона обвиняли в бесчестии, а он требовал торжества истины, и только истины.

Дмитриев-Мамонов понял: раскаяния от этого мичмана не добиться. Как спокоен, как уверен в себе. Он порочен уже тем, что в нем живет ложное чувство товарищества — и с кем, с изменником! Тогда ты сам дважды изменник.