Куда уходит кумуткан - [30]

Аюна, Саша и Максим заскочили в подъезд, спрятались там возле мусоропровода.

— Почему ты сразу не помог? — спросила Аюна. — Стоял, смотрел.

— Я хотел. — Максим понуро ковырял на стене шелушащуюся краску.

— Или струсил?

— Да не струсил я! Просто не сразу понял, что делать.

— Значит, струсил, раз так реагируешь.

— Не струсил я, говорю тебе, — протяжно и по возможности спокойно ответил Максим.

— Папа говорит, что в детстве ни в коем случае нельзя трусить, потом всю жизнь будешь трусом. Даже когда станешь сильным и взрослым.

— Ай, ну тебя. Спроси Карена, какой я трус. Сначала посчитай его синяки, а потом спрашивай.

Саша молча рассматривал свои очки. Оправа у них помялась, но линзы были целыми. Всё равно влетит от отца.

Максим опять был недоволен собой.

«Был бы у меня папа, он бы показал, как сделать так, чтоб к моим друзьям никто не лез».

Максим нахмурился и отругал себя за такую мысль.

«И без всяких пап справлюсь».

Сдавив челюсти, он представил, как на лету сносит Прохора, как втаптывает его в снег и одновременно отбивается от Нагибиных, как ударом слева сбивает с ног Лося, как в прыжке бьёт Сёму по его толстой голове. Аюна права. Нужно было сразу вступиться за Сашу. Теперь она будет считать его трусом. А ведь он не струсил, просто не сразу сообразил, что происходит, не понял, как всё это началось. Только что играли в футбол, а тут — драка. Если б он заранее знал, если б мог подготовиться, то без сомнений вышел бы вместе с Сашей против этой толпы. А тут ещё собака…

Максим решил, что в следующий раз непременно влезет в драку, кто бы там ни дрался. Нужно будет показать Аюне, что он смелый. Словно репетируя свои удары, Максим несколько раз скользнул кулаками по стене, сбил с неё шелуху старой краски.

Закончился второй день, а собака так и не ушла с канализационного люка.

— Почему ты не заберёшь её в свой приют? — спросил Максим за ужином.

— Во-первых, он не мой, — ответила мама, подкладывая Аюне буу́зы и подсыпая к ним укроп. — У нас и так все клетки забиты.

— Это во-вторых? — нахмурился Максим.

— Да.

— А в-третьих?

— А в-третьих, — мама вздохнула, — пусть себе лежит, никому ведь не мешает.

Максим надкусил буузу — швыркнув, хотел выпить из неё сок, но обжёгся.

— Аккуратно! Горячие ещё. Ешь пока бутерброды.

— Мешает! — твёрдо сказал Максим.

Аюна удивлённо посмотрела на брата, но промолчала. Осторожно надкусила свою буузу.

— Что тебе мешает?

— Собака!

Он решил, что нужно хорошенько напугать маму. Тогда она придумает, как взять собаку в приют, и никто уже не будет забрасывать её камнями. Ни взрослые, ни дети. Максим был уверен, что так спасёт собаку. Сказал, что она на всех рычит, а когда днём он пробовал взять откатившийся к ней мяч, она чуть не укусила его. Добавил, что на морде у неё пена. Знал, что это — признак бешенства, вот и соврал.

Его ложь подействовала. Маму явно обеспокоили слова Максима. После ужина она позвонила дедушке. Виктор Степанович был в Листвянке.

Мама приукрасила рассказ Максима и добилась своего — дедушка встревожился, узнав, что бешеная собака носится по Городку за детьми и даже порвала Максиму брючину. Посоветовал внимательно осмотреть ногу Максима — нет ли на ней царапин, и обещал решить этот вопрос.

Перезвонил через час. Сказал, что утром приедет его знакомый и со всем разберётся.

Максим и Аюна были довольны. Позвонили Саше. Предложили посмотреть на то, как дедушкин друг-дрессировщик справится с собакой, уведёт её подальше от Городка. Саша сказал, что не может прогулять контрольную по алгебре — родители узнают, а ему и без того досталось за сломанные очки.

Прогулять пришлось сразу три урока. Дедушкин знакомый приехал в десять часов. У подъезда его поджидала Ирина Викторовна в компании с недовольными птичницами. Приглядевшись, Максим вздрогнул. Увидел, что это никакой не дрессировщик. Там стоял Николай Николаевич — охотник, который в своё время отловил для дедушки сразу двух нерпят; впоследствии они стали его главным артистами — Тито и Несси. В последнее время Николай Николаевич зачастил в нерпинарий, Максим видел его там несколько раз.

— Он тут чего делает? — спросил Максим и коротко объяснил Аюне, кто такой дядя Коля.

Аюна не ответила. Она уже всё поняла. Сняла варежку и пальцами проскользнула в перчатку Максима, чтобы он почувствовал её тепло.

— Ты чего? — удивился Максим.

— Смотри, — прошептала Аюна.

Они пряталась в Крепости на Эвересте и хорошо видели всё, происходившее у подъезда.

Мама о чём-то долго говорила с дядей Колей. Он подошёл к собаке, бросил к ней снежок, затем возвратился к подъезду. Что-то сказал, после чего ушёл в арку. Должно быть, за домом стояла его машина.

К женщинам под козырьком присоединилось ещё несколько человек — вышли из подъезда.

Вновь показался Николай Николаевич. В руках у него был свёрток. Теперь и Максим понял. Дёрнулся. Аюна крепче сдавила его руку. Прижалась к нему. Максим почувствовал тёплый запах её волос — запах чабреца и лимона. Вздохнул. Он не хотел, чтобы всё закончилось именно так. Если б он был постарше, то вмешался бы. Но что он мог в свои двенадцать лет? По телу разлилась слабость. Максим уныло смотрел на ружьё дяди Коли. Он из него, наверное, нерп отстреливает. Дедушка говорил, их в год больше тысячи убивают. Делают из них шубы и шапки. А ещё… Грохнул выстрел. Эхо многократно повторило его — дворы, перешёптываясь, торопились скорее сообщить друг другу кровавую весть, разносили её за пределы Городка, Пустыря, Рохана, Бутырки, Неверхуда — в сторону Ангары, Чертугеевского залива, водохранилища, подальше из оглохшего, ослепшего, одуревшего микрорайона, вот уж тридцать лет стоявшего на могилах старого посёлка и названного Солнечным.