Куда убегает ваш утренний кофе? - [12]
Авторы гностических апокрифов страдали не меньше Дуроведа, это очень видно по их очень эмоциональным текстам. Они перечисляют, как подручные Иалдабаофа, куча архонтов помельче, делали каждую часть человека по отдельности из разнообразных скорбей, мук и болезней. Все творцы человека — сплошные страдания, и авторы перечисляют их поименно, так долго, что кажется, это никогда не закончится. Но они нашли (конечно, не психологический) выход. И в текстах это тоже ясно воспринимается на уровне эмоций: надежда, утешение, гордость за свое истинное происхождение, вера в то, что в тебе есть искра чего-то по-настоящему хорошего, как бы не осуждал тебя злой Бог. Все это, смею сказать, очень психотерапевтично.
Невозможно жить, если Бог, который есть сосредоточие всего хорошего и правильного на свете и который один определяет, плохой ты или хороший, ненавидит тебя. Тогда он становится твоим злым мучителем, и мне кажется, что именно об этом невыносимом переживании рассуждали гностики и писал Дуровед..
Пациенты его обожали, на отпевании церковь была полна.
У меня так и осталась его книжка «Внутренний мир травмы» Дональда Калшеда, юнгианца. Он очень советовал почтитать. Калшед пишет об «архетипическом расщеплении психики», когда на очень раннем этапе для того, чтобы разбить невыносимое переживание на части, появляется некое «дьявольское имаго», «тоскующий демон самоублажения».
Самоублажение — это буквально именно то самое слово, которое употребляла мама, описывая мое поведение. Если есть конфеты, то всю коробку, кетчупа — бутылку, марихуану — курить через день, всё, сразу и побольше. Вот это мама и называла слабой волей. Я всегда была жадная до удовольствий. Один остроумный начальник называл меня — «алчная Катерина». За это, я знала, я заслуживаю самой жестокой кары. Я всегда чувствовала, что мой родитель, законодатель и судья готов уничтожить меня своей ненавистью и презрением. Дуровед спасся от этого карающего бога суицидом, а я сбежала в психоз. Со временем я все чаще стала впадать в некий род транса — я читала какое-нибудь сообщение или комментарий, которые мне казались лестными, сто раз подряд, пока не выучивала текст наизусть, а после продолжала повторять его уже не глядя на экран, целый день, несколько дней подряд. Когда меня отлучали от интернета — в кошмаре, в депрессии, в дурдоме, я просто перечитывала в своей голове множество таких текстов — один за другим. Я повторяла их — снова и снова.
4. Эффект топора
Значительно позже я обнаружила, что, когда депрессия длится достаточно долго, почти все психотические механизмы пропадают — они просто перестают работать. Например, раньше, чтобы сделать что-то, что мне было лень, я индуцировала в себе особый род возбуждения — преувеличенное воодушевление, которое по характеру было скорее психотическое. Так я справлялась с подобными ситуациями всегда.
В депрессии устроить себе воодушевление было совершенно нереально. Но депрессия длилась годами — мне поневоле всё же приходилось делать то, что я не хочу. За несколько лет я немного привыкла. Я заметила, что сначала побудительным мотивом был настоящий страх: если я не сделаю этого, это может быть опасно для моего выживания. Потом, страх превратился в беспокойство не сделать то, что я решила сделать «надо». Но с тех пор как я почувствовала себя собственной хозяйкой, я стала придирчивее смотреть, надо ли мне что-то или нет. И таких вещей стало значительно меньше. Всё остальное, я не заставляю себя делать, и не делаю, если нет настроения — и уж тем более я не взвинчиваю ни себя специально, как на подвиг. Раньше, можно сказать, весь мой быт был — сплошной подвиг.
Если задача вначале была заставить себя делать неприятные вещи, то теперь я просто определяла, какие вещи действительно нужно сделать именно мне. Этого бы не произошло, если бы я не почувствовала, что я, сама, существую. Я почувствовала себя — собой, такой плотной, имеющей вес, какой никогда не чувствовала раньше — и прибавила в весе. Я заметила, что у меня есть характер. Раньше я почти не замечала, что я есть — что соответствует слабому эго. Я ощущала разнообразные влияния, и иногда не могла определить, как я к ним отношусь. Я могла озвучить и одну сторону, и противоположную — и согласиться с каждой. Так я проглатывала противостояния, и сражение продолжалось внутри.
Сейчас я тоже могу встать на две противоположные точки зрения — но я больше не сливаюсь с ними. Я обнаружила свое собственное присуствие — оказывается, я всегда как-то отношусь ко всему. Я могу спокойно повторить усвоенные мной чужие мнения, если отношусь к ним с пиететом. Я не занимаюсь тем, что сочиняю доказательный анализ вещей, чтобы отнестись к ним. Теперь я в курсе, что могу отнестись к любой вещи, абсолютно к любой, просто постольку, поскольку существует эта вещь и существую я. Раньше я боялась отнестись к чему-либо неправильно. У меня в психозе были безусловные авторитеты, которые определяли правильные отношения к вещам. Их я целиком интроецировала. Таким образом, у меня были отношения к вещам, но не мои, а даже лучше — правильные отношения. Но к сожалению только к тем вещам, про которые мне уже объяснили. Я почти никогда не знала, каким будет неизвестное мне заранее правильное отношение к какой-нибудь новой вещи. Поэтому я очень неуютно себя чувствовала, когда не знала ответа на вопрос. Я боялась, что меня всё-таки заставят сообщить какое-нибудь мнение, а оно окажется неправильным. Это будет очень стыдно — сразу все увидят, что я не понимаю, как отвечают правильно, а значит не понимаю в правильных вещах.
