Кучум - [163]

Ждали еще неделю, не предпринимая особых попыток выбраться из Кашлыка. Вместе со всеми ждал своей участи и Соуз-хан.

В один из хмурых зимних дней к Ермаку подошел есаул Савва Волдырь и попросился на вылазку.

— Сиди не сиди, а припасы кончаются, — пояснил он.

— Может, доберемся до какого селения, возьмем рыбы, мяса.

— Хлебца бы… — сказал мечтательно Гришка Ясырь.

— Да, хлебца бы не помешало, да где его взять. Ермак видел, как отряд Волдыря беспрепятственно прошел по реке, тяжело утопая в наметенных за зиму сугробах, и взобрался на противоположный берег. Никто их не тронул. Их ждали неделю. Не вернулись. Ждали еще одну. А потом батюшка Зосима сказал Ермаку:

— Кажется мне, что заупокойную службу служить надо по ним…

— Не будем торопиться. Служба не уйдет. Шла третья неделя Великого поста и в городке не осталось ни крошки еды. Отец Зосима объявил казакам, что берет грех на себя и разрешает употреблять в пищу скоромное, если кому удастся добыть какую живность. Казаки переглянулись меж собой и промолчали.

Еще через неделю не смог встать утром князь Болховской. Осенью уехал в Москву вместе с Иваном Грозой сопровождать пленного Мухамед-Кула княжеский помощник Киреев, и стрельцами командовал Иван Глухов. Он и сообщил Ермаку, что воевода совсем плох.

— Что же раньше молчал? Язык проглотил?

— Да так есть хочется, что хоть язык собственный на похлебку вари, — слабым голосом отшутился тот.

Атаман откинул тяжелую меховую полость, укрывавшую Волховского, и увидел раздувшиеся ноги того, посиневшие ступни.

— Батюшку мне позовите, — попросил князь негромко. — Исповедоваться перед смертью хочу.

— Да подожди, князь, умирать. Скоро лето придет. Пробьемся к реке, рыбы наловим, ушицы сварим. Погоди…

— Кто на Москве окажется, пусть саблю мою и доспехи сыновьям передадут, — не слушая Ермака, наказывал Волховской.

Позвали отца Зосиму, оставили их одних. Батюшка долгое время не выходил, а потом, приоткрыв дверь, велел позвать Ермака. Тот появился быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал:

— Извини, атаман, что подвел тебя… Лишних едоков привел на ваши головы… Прости…

Ермак вышел из избы, держа шапку в руках. Собравшиеся у крыльца стрельцы и казаки все поняли и стянули шапки с голов. Умершего воеводу положили до весны в погреб, чтоб не долбить мерзлую землю, не тратить понапрасну силы.

И почти каждый день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в забытьи полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку из сосновых иголок, насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с ложечки кормили муторно пахнущим варевом. Но он даже не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла, выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один из дней ему кажется стало лучше и он открыл глаза, увидел лица сыновей и тихо одними губами залепетал:

— Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом…

— О чем ты, отец, — запротестовали сыновья.

— Тише, не мешайте мне, — остановил он их. — Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев…

— Куда идти? Ведь здесь наш дом…

— Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба… — Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать.

Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил:

— Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти…

— Иди куда знаешь, — махнул тот рукой.

Сабанак выбрался из городка через небольшую калитку и его не было до вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а в другой руке держа зайца-беляка. Его добычу варили в огромном казане, оставленном еще воинами Кучума. Собрались все, кто мог сам передвигаться. Чуть похлебали и понесли в мисках еду обессиленным казакам и стрельцам. Теперь каждый день под началом Сабанака осторожно пробирались в лес по нескольку человек охотников, ставили петли на зайцев, иногда удавалось поймать глухаря или тетерева.

Как только вскрылась река, Ермак выбрал полсотни казаков, что могли держаться на ногах, и велел им сделать вылазку, назначив главными Матвея Мещеряка. Ночью они прокрались вдоль русла маленькой речушки Сибирки, впадающей в Иртыш, ударили по обложившим их татарам. Те навалились на казаков, рассчитывая взять их, полуживых, голыми руками. Тогда открылись ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга, во главе с Ермаком все, кто пережил голодную зиму. Их глаза полыхали неукротимым огнем, в руках сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед, пытаясь схватить врага за горло, сдавить, умереть вместе с ним. Татарские воины дрогнули, начали отступать, а потом побежали, не обращая внимания на злобные выкрики сотников. Последним отходил Карача-бек. Он не думал о потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков были на пределе. Это он видел своими глазами. "Долго они теперь не продержатся, — думал он злорадно, — то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод…"

Ермак, собрав оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой, спросил: