Кубок Нерона - [15]

— А ты не мог бы уточнить? Для меня. Выяснить, сколько этой вазочке лет и откуда она?

— В принципе могу, только я ведь завтра уезжаю.

— Захвати ее в Стокгольм, а потохМ напишешь мне и обо всем сообщишь. Летом я приеду в Европу. Или даже раньше.

— Не побоишься рискнуть? А вдруг я исчезну с твоим сокровищем?

— По–моему, я с тобой еще и не то на карту ставила.— Она чмокнула меня в щеку.— На сей же раз я рискую всего–навсего сотней долларов. Если ты смоешься, к примеру вступишь в Иностранный легион, попробую пережить урон, хотя сто долларов для бедной девушки большие деньги.

— Полагаю, что билет до Марселя стоит подороже... ну, если уж я надумаю рвануть в Легион. Ладно, шутки в сторону — я с удовольствием передахм эту вещицу на экспертизу, ради тебя. Один из моих друзей работает в Национальном музее. И уж онто знает о старинном стекле буквально все на свете.

— Замечательно. Тогда спрячем ее к тебе в сумку. Но смотри, будь осторожен. Жаль, если разобьется, после стольких–то лет. Нет, ты подумай — ведь без малого пять веков!

— Ну, это мое предположение, только и всего. Но как бы там ни было, кубок достаточно старый, и я постараюсь не разбить его.

Мы двинулись дальше по огромной автостоянке, однако ничего интересного больше не нашли: купили кое–что по мелочи, и всё, только замерзли. Потом мы взяли такси и поехали к Астрид, напились чаю, и я беспардонно уснул в мягком кресле у камина, где она разожгла огонь. Сдвиг во времени дал–таки себя знать, тем более что накануне я лег поздно, очень поздно.

Когда я проснулся, Астрид не было, но записка, приколотая к подлокотнику, объясняла, куда она девалась.

«Мне нужно ненадолго уйти, а будить тебя не хочется. Может, отнесешь покупки в гостиницу, а потом часиков в восемь зайдешь за мной, и мы вместе поужинаем? Пакет с рождественскими песнями — на столе. Целую.

Астрид».

Я встал, потянулся. Три часа дня, голова чугунная. Астрид подала мне хорошую идею. Вернусь в гостиницу, приму душ, отдохну. Потом на такси заеду за ней.

На столе лежал пакет, на котором Астрид крупным, красивым почерком написала: «Грете Бергман». Внутри прощупывалась плоская маленькая кассета.

Я улыбнулся, сунул пакет в карман пиджака. Потом взял большую пластиковую сумку, куда Астрид сложила трофеи блошиного рынка, надел плащ и по крутой лестнице вышел наружу.

У себя в «Роджере Смите» я первым делом принял душ, а после нырнул в постель, закрыл глаза и мгновенно уснул. В семь зазвонил будильничек, который сопровождает меня во всех поездках, я нехотя встал и включил телевизор. Посматривая краем глаза на экран, я начал одеваться, старательнее обычного. Долго выбирал рубашку и остановился в конце концов на новой, купленной у «Бэнкрофта», голубой с (белым воротником. В такой рубашке выглядишь моложе, чем в однотонной. К ней я надел синий галстук мелкими автомобильчиками. Что ж, надо держать марку. Темно–синие брюки, черные мокасины с золотыми пряжками и скромный кашемировый блейзер в мелкую черно–белую клетку довершили туалет. Капелька «Monsieur Guivenchy» — и всё.

— Лучше не бывает,— сказал я своему отражени и поправил галстук. Моложе не станешь, но постараться так или иначе стоит. Моложавая одежда возместит потери, компенсирует седину в волосах, сетку морщинок, расползающуюся вокруг глаз. Я был бы рад повторить за маршалом Маннергеймом, что каждая морщинка — след романтической любви, но в этом смысле моя жизнь была не особенно щедра. Хотя лучше поздно, чем никогда. И я улыбнулся, подумав об Астрид.

Внизу я на несколько минут задержался в вестибюле, запер дорожные чеки и паспорт в абонементный ящик. Гостиничные номера в Нью–Йорке ке самое надежное место для хранения ценностей. Совершенно интуитивно я убрал туда же пакет Астрид на имя Греты Бергман и ее стеклянную вазочку. Чейсовские вещицы и прочие покупки остались в комнате в ящике секретера, но это была собственность Астрид, и я не хотел, чтобы по моей халатности она пропала.

Когда я позвонил у ее двери, из квартиры не донеслось ни звука. Ни шагов, ни голоса. Я позвонил еще раз — с тем же успехом. Должно быть, еще не пришла. Времени–то всего без четверти восемь. Я сел на ступеньки и стал ждать. Прошло пятнадцать минут, полчаса — Астрид все не было. В девять я сдался. Ей наверняка подвернулось что–то другое, повеселей. И ничего странного тут нет. Встретились мы в баре, провели вместе ночь, и теперь она вышла из игры. Решила не усложнять себе жизнь. А я остался — с кассетой рождественских песен и старинной вазочкой, купленной на барахолке.

Вот так оно и идет, философски подумал я. Не может человек все время быть счастливым. Во всяком случае, я провел в Нью–Йорке чудесный уик–энд, познакомился с красивой женщиной. Будто свежий ветерок, она взбудоражила мою застойную жизнь. Впрочем, стоит ли так уж сразу опускать крылышки? Я же не знаю, вдруг ей пришлось уехать чуть ли не в пожарном порядке. Заболели родители, что–то стряслось на работе. Какая–то причина наверняка была.

Я медленно спустился по лестнице, вышел на узкую улочку, где в вечерней темноте сумерничали деревья. Потом купил в аптекарском магазине «Нью–Йорк пост» и устроился в итальянском ресторанчике, за столиком, на котором горела настоящая свеча. Я заказал себе телятину по–милански и кьянти, читал газету и размышлял о том, насколько строги и высоки уровнем по сравнению с ней стокгольмские «Афтонбладет» и «Экспрессен».