Кубинские сновидения - [59]

Крестная очень беспокоилась. Она каждый день совершала жертвоприношения от имени Фелисии. Несколько наших верующих поднимались с дарами в горы, где, как говорят, обитает Обатала, и вешали вокруг дома на Пальмовой улице белые флаги, чтобы на него снизошел мир и покой.

Но всякий раз, как крестная бросала раковины, знак был один и тот же: смерть.

Несколько бабалавос попытались изгнать нечистую силу, захоронив петуха, завязанного в кусок ткани. Но Фелисии становилось все хуже. Бабалавос обращались за предсказанием ко всем божественным силам. К опеле. К таблицам Ифа. Даже к UKUH, орехам священной пальмы. Но знак не менялся.

– Это воля богов, – заключили они. – Теперь будут решать духи смерти.

Как только бабалавос ушли, в дом на Пальмовой улице пришла мать Фелисии. У нее были дикие глаза, как у женщины, которая дает жизнь нежеланному ребенку.

– Ведьмы! Убийцы! Вон отсюда, убирайтесь все вон! – закричала она и сбросила с алтаря изображение Обатала.

Мы попятились, боясь божьего гнева.

Селия перевернула супницу со священными камнями и принялась каблуками давить раковины Фелисии. Вдруг она сняла свои лаковые туфли и стала давить раковины голыми ногами, двигаясь сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, в ритме безумного фламенко.

Затем, так же внезапно, Селия остановилась. Не говоря ни слова, она склонилась над Фелисией и стала целовать ее глаза, лоб, ее раздутую, безволосую голову. Ноги у нее кровоточили. Она опустилась рядом с дочерью, обняла ее и качала, качала в синих сумерках, пока та не умерла.

Иванито

Ночь темная, хоть выколи глаз. Я нацеливаю свое радио в самую дальнюю точку неба и включаю. Оно трещит и тарахтит, как старый мамин автомобиль. Я все кручу и кручу настройку, чтобы услышать, как поет мама своим глубоким горловым голосом, поет печальную песню Бени Морэ.

После маминых похорон я нашел на ступеньке крыльца у абуэлы Селии пакет с моим именем. Внутри оказался этот радиоприемник, завернутый в газету. Мне почему-то подумалось, что это папа его прислал. Может, он понял, как мне одиноко одному. Говорят, что я очень на него похож, такой же худой и долговязый, одни руки да ноги. За прошлое лето я вырос на шесть дюймов. Одежда мне мала, поэтому в школе мне дали форму одного старшеклассника, который в прошлом году повесился на дереве.

Я снова кручу настройку. Мне никак не удается услышать маму, но иногда я поворачиваю приемник вдоль побережья и натыкаюсь на радиостанции Ки-Уэста. Я узнаю английский, но он отличается от того языка, который я учил по учебникам абуэло Хорхе. Если посчастливится, я ловлю по воскресеньям вечером шоу Человека-волка Джека. Иногда мне самому хочется стать Человеком-волком, чтобы разговаривать с миллионом людей, со всеми сразу.

Дочери Шанго

(1979)

К осени 1979 года Хорхе дель Пино все реже и реже разговаривает со своей дочерью во время ее ежевечернего возвращения из булочной домой. Он жалуется, что его энергия иссякает, и говорит, что время, которое он украл у смерти и забвения, подходит к концу. Его голос похрустывает, как яичная скорлупа, и Лурдес приходится останавливаться и замирать, чтобы расслышать его слова. Деревья и здания мешают восприятию, и Лурдес, чтобы поговорить с отцом, подыскивает тихие, открытые места – вымощенные известняком площади бруклинских новостроек, просторный газон перед почтой, дорогу к тому месту у реки, где утонул сын пуэрториканки Наварро.

– Сейчас я знаю не больше, чем при жизни, – говорит Хорхе дель Пино дочери. Сегодня первое ноября, уже почти стемнело, и он снова заговорил с ней загадками.

– О чем это ты? – спрашивает Лурдес.

– О том, что мы можем все видеть и понимать как при жизни, так и после смерти, но только, когда мы живы, у нас нет на это времени, или мысли заняты другим, или нет желания. Мы слишком торопимся в могилу.

– Сколько нам с тобой еще осталось, папа?

– Не могу сказать точно.

– Год? Месяц?

– Недолго.

Лурдес садится на скамейку и смотрит на реку. Тусклая, как металл, вода ничего не отражает. Только по ночам, когда светит луна, в реке мерцает ее свет, дробясь на множество тонких лучиков. Сейчас Лурдес ощущает только горечь. Отец снова умирает, и ее горе сильнее, чем в тот, первый раз.

– Спрашивай меня, hija. Я здесь.

– Почему ты уехал с Кубы, папа?

– Потому что болел. Ты ведь знаешь.

– Да, но зачем?

– Доктора на Кубе – просто мясники, у них нет опыта.

Лурдес ждет.

– И еще твоя мать. Я не мог ее видеть. Она снова влюбилась. Она думала только о революции. Я ничего не мог поделать, только есть себя поедом от злости.

– Ты любил ее? Ты любил маму? – робко спрашивает Лурдес. Остатки дневного света все еще клубятся в небе. Лурдес смотрит, как цвета смешиваются, распутываются, переливаются, словно птицы. Она думает, как они неповторимы и в то же время знакомы.

– Да, mi hija. Я ее любил.

– А она тебя любила?

– Мне кажется, да. По-своему.

* * *

– Я думала, ты навсегда меня покинул, – говорит Лурдес отцу, шагая по деревянному настилу Бруклинского моста. Стоит зимний воскресный день, такой ясный, что больно смотреть. Лурдес не слышала отца больше месяца.

Она наблюдает, как две чайки, кружась в воздухе, облетают пирс. Они летят в почти незаметной голубизне.