Куба - любовь моя - [2]

Вскоре мы приехали на место. Встреча с бабкой должна была происходить в местной школе. Уроки еще не кончились, и нам разрешили погулять. Мы, дети, жившие в окружении химических заводов, в отравленной атмосфере, были оглушены воздухом, наполненным запахами осеннего леса, морской соли, свежестью и остротой. Я бродила по роще огромных ореховых деревьев и пыталась в опавших листьях отыскать хоть один орех, было тихо, было хорошо.

В школе зазвонил колокольчик, и местные ребята вынеслись на волю. Мы все остолбенели. Я такой нищеты никогда больше в своей жизни не видела. Моя семья жила из рук вон плохо: мама непрерывно болела, лежала то в больнице, то в диспансере. Бабушка — за годы жизни барыней при номенклатурном муже — расплачивалась отсутствием профессии и пенсии: она была вынуждена работать, чтобы содержать свою больную дочь и нас с братом, а зарабатывала гроши. Мы жили лихо! Я знала, что такое ходить голодной, потому что в доме нет никакой еды. Но одета я была чисто, у меня была форма — единственное мое шерстяное платье, к форме я пришивала кружевной воротничок, фартук был из дешевой бумажной саржи, но стирался еженедельно, а чулки бабушка аккуратнейшим образом штопала, да я и сама неплохо умела штопать. Ребятня, с которой я приехала, была из более обеспеченных семей — у них были отцы и здоровые работающие матери. Но это были дети обыкновенных людей — рабочих с химзаводов, медсестер, лаборанток. Город был рабочим, городское начальство жило в Баку, дети их учились в бакинских школах. Мы все были из простых семей, и другие ребята были одеты, может быть, лучше меня, но тоже не роскошно. Тогда не было принято одевать детей в дорогие тряпки. Добротно, чисто, тепло — такие требования были к одежде. Но рядом с деревенскими ребятами, которые стояли, во все глаза рассматривая городских, мы выглядели барчуками.

Мы тоже ошарашено не спускали с них глаз. Мальчики были в каких-то бесформенных шароварах от лыжных костюмов, со вздутыми пузырями на коленях, продранными задами и растянутыми резинками, так что штаны все время сползали. Бумажные свитера, не доходящие до пупа, с драными локтями, потерявшие цвет; рубашки — выцветшие, рукава по локти; на ногах опорки, старые галоши, драные ботинки — явно взрослые. Девочки выглядели не лучше. Все они были в ситцевых платьях, длинных, бесформенных, выцветших, залатанных и зашитых нитками любого цвета. Обуты они были не лучше мальчиков, а многие и просто босые. Двумя кучками стояли мы друг против друга. Два мира, которым никогда не светило объединиться в один.

Тут нас позвали в школу, и мы облегченно удрали. Школа была не лучше своих учеников. Нищета, теснота, убогость. После нашей новой школы в четыре этажа — ее построили недавно, пять лет назад — это низенькое и тесное помещение показалось нам курятником. В ней было всего две классные комнаты и учительская — она же кабинет директора. Ни кабинетов физики и химии, ни библиотеки, актового и спортзалов, ни мастерских — а у нас они были — слесарная и столярная, — ни стадиона… Кошмар! Столкновение с действительностью так подействовало на нас всех, что мы не сразу поняли, чего от нас хотят, когда в комнату ввели крошечную сморщенную старушонку, и учиха предложила приветствовать ее аплодисментами. Но дело кое-как наладилось, встала девочка, которая должна была попросить бабку рассказать о жизни в Ясной Поляне и ее встречах с Толстым. Когда-то бабулька, наверное, могла прочесть что-то об этом по бумажке, но теперь она была уже слишком стара и владел ею один хозяин — склероз. На вопрос о ее жизни в доме отца она стала бормотать не очень внятно, что ничего жили, хорошо жили, граф не обижал, корму давал в достатке, и мясо тоже, каждый день мясо ели, хорошо вообще ели, больше никогда так не ели, а теперь и вовсе есть нечего…Но тут учиха спохватилась, зааплодировала, на бабку налетели два пацана, повязали ей галстук, и на этом официальная часть закончилась.

У меня было задание из дома купить ведро яблок, другим, видно, родители тоже дали такое же поручение, так что на обратном пути в автобусе пахло смесью бензина и яблок.

Малявки в дороге уснули, шофер выключил свет в автобусе, но за окном стояла такая кромешная темнота, что все равно ничего не было видно. Я грызла длинненькое яблоко под названием «мордочка» ("Крымский синап "?), смотрела в темноту, вспоминала прошедший день, который весь был как одна большая загадка.

Дома, уже укладываясь спать, я рассказала бабушке о странном поведении мужиков в "Волге ".

— Радовались они, — с горечью сказала бабушка, — сволочи. Хрущика сняли — Брежнев вместо него. Спи.

Долго я не могла заснуть, как всегда со мной бывало от избытка впечатлений. Но и заснув, я видела одно и то же: несется по шоссе серая «Волга», хохочут, поют сидящие в ней люди, полощется на ветру газета с сановными портретами. Хрущика сняли. Брежнев вместо него.

Глава 2.

Летом 1963 года, кажется, 31 августа, бабушка послала меня в магазин за хлебом.

В то лето кто-то отдал мне роликовые коньки, и я их активно осваивала, только что спать в них не ложилась. Коньки были старые, потрепанные, то и дело мне приходилось их чинить, подвязывать веревочки вместо порванных ремешков, но, как ни странно, я все-таки научилась на них гонять, повергая взрослых в возмущение таким неприличным для девочки поведением, мальчишек — в зависть, смешанную с почтением (у меня, вообще, был высокий рейтинг среди пацанов — я имела ужа, которого вешала себе на шею, когда шла на море, и в воде уж неотрывно следовал за мной; читала фантастику и здорово умела ее пересказывать, при случае добавляя отсебятину, умела паять, на уроки труда ходила с мальчишками в столярку, где сама сделала табуретку, а тут еще и ролики!). Девчонки просто шипели по моему поводу — не хуже моего ужа.