Кто же ты, человек? (Что такое человек) - [18]

О.М. Тому есть довод. Днем у нас ведь бывают фантастичные и сумасбродные мысли? Вещи, похожие на сон?

Y.М. Да — как персонаж Герберта Уэллса, который изобрел способ делать себя невидимым; и как арабские сказки Тысячи и одной ночи.

О.М. И есть сны, которые рациональные, простые, последовательные, реальные?

Y.М. Да, у меня случаются такие сны. Сны, похожие на реальность; сны, в которых бывают несколько личностей с отличительно разными характерами — изобретения моего разума, но тем не менее посторонние для меня: вульгарная личность; утонченная личность; мудрая личность; дурачок; жестокая личность; добрая и сопереживающая; задиристая; миролюбивая; старики и юноши; красивые и непритязательные девушки. Они говорят за себя, каждый сохраняет свои свойства. Бывают яркие битвы, яркие и тяжелые оскорбления, живые любовные истории; трагедии и комедии, печали, берущие за душу, слова и поступки, вызывающие искренний смех: в самом деле, это с точностью похоже на реальность.

О.М. Твой спящий разум разрабатывает проект, последовательно и мастерски развивает его, разворачивает драму, заслуживающую доверия — и все это без твоей помощи и даже намека с твоей стороны?

Y.М. Да.

О.М. И это довод в пользу того, что он в состоянии делать тоже самое и в бодрствующем состоянии — без твоей помощи и даже намека с твоей стороны — и я думаю, что так оно и есть. Это довод в пользу того, что это все тот же старый добрый разум в обоих случаях, который никогда не нуждается в твоей помощи. Я думаю, что разум — это чистая машина, абсолютно независимая машина, автоматическая машина. Проводил ли ты другой опыт, который я тебе предложил совершить?

Y.М. Который?

О.М. Тот, который помог бы определить, как много влияния ты имеешь на свой разум, если вообще имеешь.

Y.М. Да, и он меня более или менее позабавил. Я сделал, как вы сказали: я поставил перед глазами два текста — один неимоверно скучный и лишенный интереса, другой изобилующий интересом, возбуждающий интерес, раскаленный им. Я приказал своему разуму заинтересовать себя скучным отрывком.

О.М. Подчинился ли он?

Y.М. Нет. Он занял себя другим текстом.

О.М. Но ты из кожи вон лез, пытаясь подчинить его?

Y.М. Да, я сделал все, что смог.

О.М. О чем был отрывок, заинтересоваться которым он напрочь отказывался?

Y.М. Это была загадка: Если A должен B полтора доллара, и B должен C 2.75 доллара, и C должен A 35 центов, и Д и A вместе должны E и B 3.16 — я не помню все досконально, помню, что было ужасно скучно, и я не мог заставить себя следить за текстом больше, чем по полминуты; мой разум так и норовил прочесть другой текст.

О.М. О чем он гласил?

Y.М. Это не имеет значения.

О.М. Но что это было?

Y.М. Фотографией.

О.М. Твоей?

Y.М. Нет. ЕЕ фотографией.

О.М. Ты и в самом деле провел честный опыт. Провел ли ты второе испытание?

Y.М. Да. Я пытался заинтересовать свой ум отчетом о состоянии рынка свинины, напечатанного в газете, и в то же время я напомнил ему о случае, приключившемся со мной 16 лет назад. Он отказывался заинтересовать себя свининой и отдавал весь свой безраздельный интерес тому древнему случаю.

О.М. Что это было за происшествие?

Y.М. Вооруженный сорвиголова отпустил мне пощечину меня в на глазах у 20 свидетелей. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я становлюсь исступленным и кровожадным.

О.М. Хороший опыт, оба. Честно проведенные опыты. Попробовал ли ты другое мое предложение, другой опыт?

Y.М. Тот, который должен был показать мне, что, если я предоставлю свой разум самому себе, он найдет вещи, о которых будет думать, без всякой моей помощи, и это убедит меня, что он машина, автоматическая машина, приводимая в движение внешними влияниями, и так же независимая от меня, как могла бы быть, будь она в чьем-то другом черепе? Вы об этом говорите?

О.М. Да.

Y.М. Я попробовал. Я брился. Я сладко спал, мой ум был очень активным, резвым и беззаботным. Он наслаждался чудесным и радостным эпизодом моего далекого отрочества, который неожиданно промелькнул у меня в голове — вызванный к жизни видом желтой кошки, осторожно пробиравшейся по крыше дома. Цвет этой кошки воскресил у меня в памяти ту, прошлую кошку, увидел ее идущей рядом со ступенькой кафедры; увидел, как она ступила на большой кусок липкой бумаги и увязла всеми ногами; увидел, как она боролось и упала, беспомощная и недовольная, все упорней и упорней, непримиримей и непримиримей, все проклиная внутри; увидел беззвучную паству, дрожащую как желе, и слезы текли по их щекам. Я все это представил. Вид этих слез переключил мой мозг на более отдаленную и печальную картину — в Терра-дель-Фуего — и глазами Дарвина я видел огромного голого дикаря, который швырнул своего ребенка о камни за какой-то пустяк; увидел, как бедная мать подняла умирающее дитя и прижала к груди, беззвучные слезы лились из ее глаз. Продолжал ли мой разум плакать вместе с той черной сестрой моей? Нет — в мгновение ока он был за тридевять земель от этой сцены, занимая себя повторяющимся и неприятным сном. В этом сне я всегда нахожу себя голым, стоящим в гостиной посреди группы изысканно одетых леди и джентльменов, съеживаясь и пытаясь спрятаться, ломая голову, как же я там оказался. И так далее, и так далее, картина за картиной, случай за случаем, все перемещаемая панорама вечно изменяющихся, вечно исчезающих образов, вырабатываемых моим рассудком без всякой помощи с моей стороны — и это займет, наверное, 2 часа, чтобы просто перечислить бесчисленное множество вещей, которые мой мозг запечатлел за 15 минут, не говоря уже о том, чтобы описать их.