Кто в спальне король? - [19]

Мысленно произнеся свой монолог, Мария откинулась в кресле, закурила и рассмеялась. Да что за чушь она несет? Какие еще призраки! И дом не печальный, а веселый, прекрасный!

Сколько это может продолжаться? Ведь Маши давно нет! Есть Мария — свободная, талантливая, независимая, богатая, только что окончательно рассчитавшая молодого, красивого любовника. Мария, у которой давно все классно и никаких проблем. Это все — воображение, навязчивая идея, маниакальный психоз, который длится уже двадцать пять лет! Но как же трудно оторваться от этих глаз, от этого взгляда, который Маша так точно сумела уловить когда-то и передать на клочке бумаги!

Глава 4 ТОТ ДОМ СТОЯЛ НА ПУСТЫРЕ…

С того самого момента, когда я заявилась домой глубокой ночью, а потом почти до утра шепталась с сестрой, моя жизнь стала меняться стремительно и неудержимо. Каждый день после занятий я бежала к дипломникам и помогала им, чем могла, — чертила, рисовала, копировала. Дипломники быстро привыкли ко мне, кто-то то и дело просил о какой-нибудь мелкой услуге, которую я охотно выполняла. Друзья Алана добродушно подшучивали надо мной и называли младшей сестренкой по несчастью. В общем, из меня получился вполне надежный и даже квалифицированный «раб». Здесь изредка появлялась и Тамара, поглядывала на меня каким-то испытующим взглядом, но никогда не заговаривала со мной и ни о чем не просила. Меня это немного напрягало. Мне очень хотелось добиться и ее расположения, но я не представляла, как это сделать.

Конечно, больше всех я помогала Алану. Дипломный проект Алана восхищал меня не меньше, чем он сам. Его дворец культуры просто ошеломлял безудержной фантазией и смелостью авторской мысли. Казалось, высотное здание парит в воздухе, в нем было что-то неземное, космическое. Я даже не представляла, что в современном проекте можно так интересно и органично использовать разные архитектурные стили, создавая и что-то совершенно новое. Мне очень хотелось, чтобы это здание когда-нибудь было построено, но Алан говорил, что об этом даже мечтать бессмысленно.

— Дипломные проекты сдают в архив, они там пылятся и гниют, а строят только однотипные коробки, похожие друг на друга, будь то жилье или клубы и школы. И в этой стране так будет всегда!

От столь непривычных разговоров меня лихорадило. Я никогда раньше не задумывалась, в какой стране я живу, — просто жила, и все. Но теперь все изменилось, я с трепетом слушала Алана, открывающего передо мной совсем другую, новую для меня жизнь. Все мои представления об архитектурном авангарде заканчивались конструктивизмом двадцатых-тридцатых годов. Корбюзье в те годы воспринимался уже как классик. В общем, я поняла, что до недавнего времени была совсем дремучей, и теперь с помощью Алана и его друзей старалась заполнить пробелы в своем художественном развитии. Каждый прожитый день наполнялся не только чувствами, но и огромным количеством информации, становился особенным, значительным.

Почти каждый вечер, иногда с Мишей и Жорой, а чаще — с Аланом вдвоем, мы ходили в мастерские к каким-то художникам, где меня поражали совсем непривычные картины. Они не радовали глаз гармонией линий и цвета, а словно били наотмашь, будоражили, даже пугали. На них были искаженные лица, падающие, полуразрушенные дома, обрывки газет и мусорные свалки, кричащие пятна цвета, вызывающе уродливые формы… Мне было очень странно: почему эти бородатые, хипповатые люди видят мир таким искаженным и страшным? В то же время меня тянуло к их картинам, мне хотелось подолгу вглядываться в них, выискивая новые и новые подробности изображенной на них жутковатой жизни.

В тех мастерских, довольно просторных и изрядно захламленных помещениях, разложив на доске газеты, накрывали импровизированный стол. Пили вино и водку, закусывали какими-то черствыми корками и дешевой, почти несъедобной колбасой. Дым стоял коромыслом, и в этом дыму бурно и страстно говорили. И Алан среди этих людей был своим. Он говорил не так много, как другие, но резко, страстно, убежденно. Я заметила, что, хотя Алан был моложе многих, к нему прислушиваются, с его мнением считаются, в нем чувствуют и признают лидера. Конечно, мне это было приятно и лестно, поскольку меня воспринимали здесь как его подругу, его девушку и уважительное отношение к нему распространялось и на меня. Художники показывали мне свои работы, спрашивали мое мнение, а я, конечно, смущалась, но старалась говорить, что думаю и чувствую. И по одобрительному взгляду Алана понимала, что он не только меня не стыдится за мою наивность и необразованность, а даже гордится мной.

Я никогда прежде не делила искусство на официальное и подпольное, просто что-то мне нравилось, а что-то — нет. Здесь, в мастерских, я впервые услышала о таких художниках, как Оскар Рабин, Олег Целков, Владимир Немухин, Анатолий Зверев, Михаил Шемякин, Илья Кабаков, имена которых произносились с трепетом и легкой скрытой завистью. Большинство из них уже жили за рубежом. Здесь до сих пор вспоминали о бульдозерном разгроме выставки авангардистов в Беляеве, о котором я что-то слышала раньше краем уха, но не знала, как там все было на самом деле. А тогда, оказывается, неизвестно откуда появились бульдозеры и поливальные машины, которые направили на толпу милиционеры, какие-то типы в штатском. Они кинулись на художников и на зрителей, били их, выворачивали им руки. Картины отняли и затоптали в грязь, давили бульдозерами, среди избитых оказались даже иностранные корреспонденты — одному выбили зуб, другую журналистку ударили по голове ее же фотоаппаратом. Пятерых избитых художников милиционеры арестовали «за хулиганство». Правда, потом в международной прессе поднялась целая буря, и на следующий год властям пришлось разрешить выставку в Измайлове, которая прошла без погромов.