Кто в армии служил, тот в цирке не смеется - [29]

День начинался примерно так. В шесть утра подъём. После построения «зэков» на тюремном плацу выходил майор Сидоренко, которому отдавали рапорт. Начиналась перекличка. После этого майор задавал какой-нибудь безобидный вопрос. Что он мог спросить, нельзя было угадать никогда, потому что всякий раз вопросы были совершенно разные. Ну, что-то вроде:

— Доблестные связисты есть? — кричал майор.

— Так точно, товарищ майор! Есть! — Всегда кто-то из вновь прибывших попадался на эту удочку, думая, что можно будет получить послабление режима или просто провести день в тепле, ремонтируя какой-нибудь старенький обшарпанный радиоприёмник.

— Выйти из строя! — командовал Сидоренко.

А когда гордый связист выходил, свысока глядя на остальных «зэков», Сидоренко злорадно приказывал:

— На самые грязные работы засранца! В гальюн его, и чтобы очко потом блестело, как кошачьи радости! Зубной щёткой пусть его драит, без всякой химии! Я лично буду проверять, и чтобы ни единого пятнышка!

— За что, товарищ майор? — недоумевал «засранец».

— За то, что позоришь эти уважаемые войска! А за вопрос без моего разрешения дополнительно ещё одни сутки ареста!!!

«Счастливчик» отправлялся чистить местный туалет, а у всех остальных повышалось настроение. Всё-таки им хоть чуть-чуть, но было лучше, чем «засранцу».

Хотя и началась весна, на улице ещё лежал снег, и было очень холодно. Печи, расположенные в помещении гауптвахты, топились строго по расписанию. Расписание висело на каждой печи. Выглядело оно примерно так:

Первая топка: с 6.00 до 8.00.

Вторая топка: с 12.00 до 14.00.

Третья топка: с 18.00 до 20.00.

За эти положенные по расписанию два часа на топку нужно было успеть принести дров, наколоть их, уложить в печь, разжечь, дать погореть и затем… залить водой. Всё в строго отведённое время. Короче, стоило поленьям разгореться, а их уже пора было заливать. Так что ничего, кроме дыма, эти печки не давали.

В камерах были только деревянные лежаки, как на пляже, под названием «арестантские нары», или сокращенно «АНы». В то время самолёты типа АН-24 были очень популярны, поэтому все арестованные, которым приходилось спать на «АНах», назывались лётчиками независимо от рода их войск.

Камера-одиночка, куда попал Саня, представляла собой помещение два на два метра в длину и ширину и три метра в высоту. Под самым потолком было небольшое зарешечённое окно без стекла, и в него жутко дул холодный ветер. На ночь выдавали табурет, на котором можно было прикорнуть до утра. Утром табурет забирали, и, чтобы согреться, приходилось мерить камеру шагами. Раз, два, три, поворот, раз, два, три, поворот!

Саня шагает по камере, а в голову лезут стихи Маяковского, которые он тут же переделывает в соответствии с обстановкой:

— «Под старою телегою солдатики сидят, а вместо гауптвахты здесь будет город-сад!» Нет, лучше так: «На арестантских нарах солдатики лежат, а лучше бы на пляже, среди раздетых баб». Ну… и конечно, пусть будет город-сад! Чушь какая, но вроде стало как-то теплей.

Воды лучше было пить поменьше, так как выводили в туалет из одиночки весьма неохотно — считали, что сидят там одни убийцы! Чтобы выйти в туалет, надо было позвать выводного солдата криком: «Ружьё! Ружьё!», так было принято на «губе».

— Ружьё! Ружьё! Я в туалет хочу! — заорал Белозёров и отошёл к дальней стене, ожидая пока откроется маленькое окошко в двери камеры.

В окошке появилось круглое румяное лицо:

— Ну, чё тебе, убивец?

— Я не убивец, я такой же сержант, как и ты, и я хочу в туалет!

— А больше ты ничего не хочешь?

— Я сейчас помочусь в камере, а ты потом будешь объяснять начальнику «губы», кто здесь у «убивца» будет убирать. Не боишься отправиться в соседнюю камеру? А?

Посадить в камеру «выводного» было действительно достаточно просто. Если последний был дерьмо-человек, жестоко обращался с содержащимися на «губе» и его хотели проучить, то для начала выбирали из числа арестантов «водящего», выбрасывая жребий на пальцах. Затем при общем построении, когда начальник «губы» осматривал и учил уму-разуму нарушивших устав, «водящий» просил у начальника прикурить и доставал из шинели сигарету Курить на «губе» было строжайше запрещено, а сигареты изымались ещё при личном досмотре доставленного на «отсидку». Но, естественно, найти можно было не всё! После этого «водящий» получал дополнительный срок, а «выводного», сняв с него ремень и отобрав оружие, сажали в камеру. Ну а уж там были разборки «по существу вопроса». Поэтому солдаты, которые охраняли арестантов, обычно вели себя достаточно корректно.

— Ну, идём или как? — опять спросил Белозёров. — И нечего на меня так влюбленно глядеть. Я не девочка и не зеркало. Или ты решил, что попал в Эрмитаж? Я чё, похож на картину «Не ждали»?

— Кого не ждали? Эрмитаж? — недоумённо спросило румяное лицо.

— Ну, не тебя, это точно.

— Ладно, выходи, лицом к стене, руки за спину! Держаться правой стороны коридора, бегом марш!

Белозёров побежал к туалету, на ходу расстёгивая штаны. Кабинок в туалете не было, в центре помещения стояли только два унитаза, каждый из которых был обложен со всех сторон кирпичами, чтобы можно было взобраться на него, как на трон. В зад Сане сразу больно уперся штык от карабина сопровождающего его сержанта — «выводного».