Кто увидел ветер - [2]

- Прекрасно помню, какого шуму в свое время наделала в литературных кругах "Глухая стена" - отличная книга.

Хауардс был высок ростом, одет в твидовый коричневый костюм. Кен взглянул на него ошеломленно, набираясь духу отразить неожиданный выпад. Но карие глаза смотрели на удивление невинно, Кен не мог уловить в них коварства. Рядом женщина в тугом жемчужном ожерелье сказала после тягостного молчания:

- Но, дорогой, это не мистер Харрис написал "Глухую стену".

- Ой, - уронил беспомощно Хауардс.

Кен перевел взгляд на жемчуга, готовый задушить их обладательницу.

- Ничего, пустяки .

Редактор упорствовал, пытаясь загладить неловкость:

- Но вас ведь зовут Кен Харрис? И вы женаты на Мариан Кемпбелл, она работает литературным редактором в...

Женщина вставила поспешно:

- Кен Харрис написал "Ночь тьмы" - отличную книгу.

Харрис заметил, как прелестно оттеняют шейку женщины черное платье и эти жемчуга. Лицо его прояснилось, но потемнело вновь, когда она прибавила:

- Лет десять тому назад, если не ошибаюсь, - или пятнадцать?

- Помню, - сказал редактор. - Отличная книга. Как я мог перепутать? И сколько же нам ждать, когда появится вторая?

- Я уже написал вторую книгу, - оказал Кен. - Она пошла ко дну без единого всплеска. Провал. Критики превзошли себя в тупости, - прибавил он запальчиво. - А я не принадлежу к числу ваятелей ширпотреба.

- Обидно, - сказал редактор. - Но таковы издержки профессии.

- Эта книга была лучше "Ночи". Некоторые критики сочли ее невразумительной. Но то же говорили о Джойсе. - И, ревниво вступаясь за свое последнее детище, прибавил:

- Она гораздо лучше, чем первая, я чувствую, что еще только приступаю к настоящей работе.

- Вот это я понимаю! - сказал редактор. - Тут главное - пахать и не сдаваться. Так что же вы пишете сейчас - или об этом неприлично спрашивать?

Кена вдруг прорвало:

- Не ваше дело! - Слова, сказанные негромко, прозвучали на всю комнату, и в ней внезапно образовалась зона молчания. - Не ваше собачье дело:

В притихшей комнате раздался голос миссис Бекстайн, глухой старушки, сидящей в углу:

- Для чего ты накупаешь столько лоскутных одеял?

Дочь, старая дева, которая неотлучно находилась при матери, оберегая ее, словно венценосную особу или священное животное, служа ей переводчиком с языка окружающего мира, отозвалась чеканно:

- Мистер Браун говорит...

Невнятный гомон возобновился. Кен подошел к столу с напитками, взял еще один мартини, обмакнул в какой-то соус кусочек цветной капусты. Жевал и пил, стоя спиной к шумной комнате. Потом взаял третий мартини и стал пробираться к Мейбл Гудли. Сел рядом с ней на оттоманку, держась немного натянуто, следя за тем, чтобы не расплескать свой коктейль.

- Утомительный выдался день, - сказал он.

- А что ты делал?

- Сидел протирал штаны.

- Один знакомый писатель досиделся до того, что повредил себе крестец. Тебе, часом, не грозит такое?

- Нет, - сказал он. - Ты здесь единственный честный человек.

Чего он только ни пробовал, когда настали дни пустых страниц! Пытался писать, лежа в постели, отказался на время от машинки. Вспомнил Пруста в его обитой пробкой комнате и месяц затыкал себе уши - но работа лучше не пошла, а от затычек в ухе завелась какая-то грибковая болячка. Переехал с женой в Бруклин-хайтс, но и это не помогло. Узнав, что Томас Вулф писал стоя и положив рукопись на холодильник, он даже это испробовал. С тем лишь результатом, что залезал в холодильник и ел... Пытался писать пьяным - замысел, образы были превосходны, но после, по прочтении, так менялись, что хоть плачь. Писал ранним утром, трезвый как стеклышко и несчастный. Вспоминал о Торо и Уолдене. Мечтал заняться физическим трудом, выращивать яблоки на своей ферме. Бродить бы подолгу по вересковым пустошам, и вернулось бы снова творческое озаренье да только где они, вересковые пустоши Нью-Йорка?

Он утешался примерами писателей, считавших себя при жизни неудачниками и снискавших посмертную славу. Двадцатилетним грезил о том, что умрет в тридцать и имя его прогремит после смерти. В двадцать пять, написав "Ночь тьмы", грезил, что умрет знаменитым в тридцать пять, писателем для избранного литературного круга, с багажом завершенных произведений и Нобелевской премией, полученной на смертном одре. Но теперь, почти в сорок, имея в багаже две книги - с одной к нему пришел успех, с другой, ревниво защищаемой, постигла неудача, - он больше не грезил о своей смерти.

- Не понимаю, зачем я продолжаю писать, - сказал он. - Это не жизнь, а сплошное расстройство.

Он втайне ждал, что Мейбл, его друг, быть может, скажет, что он рожден писателем, напомнит даже про его обязательства перед своим талантом, употребит даже слово "гений", это волшебное слово, способное наделить тяготы и зримые неудачи суровым величием. Но ответ Мейбл разочаровал его.

- Наверное, ремесло писателя сродни театру. Начнешь писать или играть на сцене - и у тебя это уже в крови.

Он презирал актеров - с их тщеславием, позерством, вечной безработицей.

- Игра на сцене, я считаю, - не творчество, а всего лишь исполнение. Меж тем как писатель обречен вести резец по нетронутой глыбе воображения: