Кто там стучится в дверь? - [47]

Хочу надеяться, что не придется прибегать к звонкам.

Надо хорошо выспаться, встать отдохнувшим и свежим.

Моя комната на втором этаже. К ней ведет винтовая лестница от главного входа, но можно попасть ко мне и со двора, пройдя через застекленный коридор, который служит кухней, и еще через столовую. Дядина спальня подо мной. Засыпает он поздно. Думает, что я давно сплю. А я слышу, как возится на кухне экономка тетушка Урсула, существо бессловесное, кажется никогда не знавшее мужской ласки, а потому одинаково подозрительно относящееся ко всем мужчинам.

Давно выключил свет. Лежу, стараюсь представить, какой будет завтрашняя встреча. Теперь главное — заснуть. Заснуть спокойно, отбросив все мысли, а утром встать, сделать зарядку — бег на цыпочках, чтобы не разбудить поздно просыпающегося дядю. Главное — заснуть.

Заснул в четвертом часу. Потому что в полночь передали по радио сообщение о предстоящей капитуляции Франции и о том, что акт будет подписан 22 июня 1940 года. Куда направит теперь свои войска Гитлер? Что будет с Англией?

Без пяти час я был у Марианской колонны. Шел мелкий неприятный дождь. В такую погоду человека может выгнать на улицу только крайняя необходимость. Попрощался с дядей, сказав, что хочу зайти в библиотеку, сел в пустой автобус, делающий разворот на площади, и вышел недалеко от колонны.

Площадь была пустынной. Без двух минут час я начал пересекать площадь, бросая взгляды на редких прохожих. В час ровно проходил мимо колонны, держа газету трубочкой в левой руке. Замедлил шаг. Посмотрел по сторонам и побрел дальше. Больше уже не оглядывался. Мои часы были поставлены точно по радио. Ошибки быть не могло. Тот, кто должен был прийти, не пришел. Я обошел площадь кругом, время от времени поглядывая в сторону колонны.

Потянулись тягучие, блеклые дни. Я что-то читал, с кем-то разговаривал, куда-то ходил и что-то смотрел. Но все это, в том числе картинная галерея, куда повела меня семнадцатого Аннемари, оставило в памяти едва заметный след.

Я боялся еще недавно, что заставлю ЕГО терзаться неизвестностью, если что-нибудь помешает мне явиться к колонне в срок. А вышло наоборот. Значит, я был плохо подготовлен, не предполагал, что приму так близко к сердцу первую неудачу.

— Ты занят чем-то своим? — простосердечно спросила Аннемари, когда заметила, что я рассеянно слушаю экскурсовода. Экскурсовода я запомнил по его матерчатым коричневым туфлям. Это был кривоногий молодой человек с длинными черными усами, он что-то рассказывал о модернистах, а мне слышалось: «ж-жж-жжж-гу-гуу-гуууу...» Заставлял себя прислушиваться, ловил отдельные слова, но эти выхваченные слова упрямо не хотели складываться в фразы.

— Я ничем не занят, дорогая Аннемари, я только думаю о том, какое это прекрасное собрание, и еще о том, что я был беднее до того часа, пока не переступил порога этого музея... А еще я думаю о том, что ты...

— Продолжай, продолжай, то-ва-ришш Франц, мне интересно знать, что наш боль-ше-вик думает о германской фрейлейн...

— Я думаю, что она настоящий друг, что она не жалеет времени, чтобы просветить одного...

— Ну, все понятно, теперь помолчим и послушаем гида.

Гид, шлепая музейными матерчатыми туфлями, переходил к фламандским мастерам. На них ушло пятнадцать из тех тысяч минут, что осталось прожить до двадцать второго.

Двадцать второго ОН не пришел тоже».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ В КАБИНЕТЕ ГЕНЕРАЛА

— Я пригласил вас, полковник, чтобы задать несколько вопросов. Прошу сесть.

Генерал Антон Фролович Овчинников был мал ростом и не очень чтил людей высоких, вольно или невольно напоминающих ему о его ста шестидесяти трех сантиметрах минус толстая подошва, минус толстый каблук и специальная толстая прокладка под пяткой. Внешний вид генерала — выпуклости по краям лба, массивные надбровные дуги, нависшие над спокойными глазами, — и речь, уверенная, немногословная, чистая речь человека, привыкшего и умеющего командовать, — все свидетельствовало и о незаурядном уме и о силе воли.

Гай старался по интонации определить его настроение; увы, ни улыбка, ни нарочито ровный тон не сулили ничего доброго. Он неторопливо сел в глубокое кресло и тотчас утонул в нем, головы двух человек оказались на одном уровне, Овчинников протянул полковнику пачку папирос, тот, хотя и не курил, не посмел отказаться, неумело затянулся, сдержал силой воли приступ кашля, превратился в слух.

— Я хочу спросить, что там у вас с вашим Песковским? — генерал сделал ударение на слове «вашим» и улыбнулся. Так улыбается человек, чувствующий полнейшее превосходство над собеседником и не желающий этого превосходства скрывать.

— Понимаю ваш вопрос, товарищ генерал. Нового ничего, но мы и не имели основания... Там все в порядке.

— Благодушие, полковник, благодушие. Вы понимаете, что будет, если немецкой контрразведке удастся расколоть двадцатидвухлетнего школяра, к тому же наполовину немца? Как, по-вашему, какие последствия это могло бы иметь? Кто вам прежде всего скажет спасибо? Знаете, кто? Те, кто были с Чемберленом в том же Мюнхене. Вы предусматривали такую возможность?

Гай почувствовал вдруг, что потерял частицу уверенности, в которой никогда не испытывал недостатка, что сейчас он вовсе не тот человек, который несколько минут назад входил в этот кабинет... над его головой сгущаются тучи... с каждым его словом эти тучи будут все грознее, пока не грянет гром. Он многое бы дал за право перенести этот разговор хотя бы на тот час, когда генерал немного отойдет, когда сам он сможет собраться с мыслями, подготовиться, стряхнуть невидимые путы, связывавшие мысль... Он многое бы отдал за это, потому что знал: каждое его слово будет воспринято с особым смыслом, которое он в это слово не вкладывает, его доклад будет носить характер самооправдания.