Кто придет на «Мариине» - [3]

* * *

Дома Штайнгау ждала телеграмма:

«21 Вам надлежит вылететь Берлин. Фегеляйн».

Фегеляйн был женат на сестре Евы Браун и являлся приближенным Гитлера.

Группенфюрер немедленно позвонил на аэродром. Утром транспортный «юнкерс» поднялся с военного аэродрома.

Внизу проплывали бурые и голубоватые квадраты полей, темно-зеленые пятна хвойных лесов, фольварки игрушечной величины.

«Почему меня вызывают? Возможно, новое назначение? Или по поводу докладной записки о восточных территориях?» — строил догадки Штайнгау.

Весной 1944 года по делам службы группенфюрер побывал во Франции, Польше и Прибалтике и, возвратившись, написал докладную записку Гитлеру.

«В богатейших районах Европы царит запустение, — писал он. — Чиновники оккупационных ведомств занимаются хищением и разгулом. Нормализацией хозяйственной жизни, что так важно для империи, никто не занимается. В местах расквартирования наших войск из деревни без всякой системы выкачивается все до последнего литра молока. Бесчисленные казни озлобили население. Неумная политика оккупационных властей оттолкнула в ряды наших врагов даже тех, кто хотел сотрудничать с нами, немцами. Мы физически не можем уничтожить многомиллионный народ, а следовательно, не можем и не считаться с такими нациями, как русская и французская. Россия и Франция должны занять определенное место в системе германизированных государств Новой Европы. Интересы дела, судьбы которого решаются сегодня не только на полях битв, требуют немедленного принятия разумных мер по установлению промахов нашей оккупационной политики».

«Эта записка опоздала, по крайней мере, на два года», — подумал группенфюрер.

…Темпельгофский аэродром был почти пуст. Неподалеку от аэровокзала стоял огромный шестимоторный транспортный «мессершмитт». Из раскрытого зева самолета торчал фюзеляж истребителя. Передвижной электрический подъемный кран пытался вытащить его оттуда.

В Берлине Штайнгау не был уже несколько месяцев. Шагая по бетонным плитам аэродрома, он думал о том, что неплохо было бы съездить дня на два в Потсдам, к матери, посидеть в старом дедовском кресле, полистать любимые тома фамильной библиотеки…

Еще издали группенфюрер заметил у выхода адъютанта Фегеляйна. Они обменялись приветствиями.

Адъютант проводил группенфюрера к машине. Как только они сели, «мерседес» тронулся.

Фегеляйн принял Штайнгау в своем кабинете на Принцальбрехтштрассе. Это был довольно молодой мужчина с надменным взглядом бесцветных глаз, уже начавший полнеть, но по-военному подтянутый.

Он указал Штайнгау на кресло, стоявшее у стола. После нескольких ничего не значащих фраз Фегеляйн заявил:

— Лично я должен передать вам следующее: политика империи определяется волей фюрера. Вопросы, затронутые в докладной записке, не в нашей компетенции. Система мероприятий в оккупированных районах строго продумана. Что касается места Франции и России в Новой Европе, то оно также определено в трудах фюрера. Я не советую вам больше обращаться к этому вопросу.

На этом разговор, собственно, был закончен. Через час Штайнгау шел по Принцальбрехтштрассе, машинально насвистывая мотив популярной довоенной песенки:

Унтер Линден, Унтер Линден,

Есть, где девушкам пройтись…

Группенфюрер решил поехать к Гитлеру, но оказалось, что фюрер вылетел в Растенбург, в свою ставку «Вольфшанц».

Ехать туда не имело смысла. В Растенбурге фюрер никого не принимал.

Штайнгау купил свежие газеты и пошел в гостиницу «Адлон», где был забронирован для него номер. Он чувствовал себя непомерно усталым. Такое происходило с ним всегда, когда он сталкивался с чиновниками, подобными Фегеляйну.

В номере было душно. Он закурил и распахнул окно. Оно выходило в сторону Унтер-ден-Линден, уже притихшей, затаившейся к вечеру перед тревогой.

Справа виднелись Бранденбургские ворота и рейхстаг, над которым лениво полоскался государственный флаг. Он был ярко-красного цвета, с резко очерченным белым кругом и свастикой посередине. Заходящее солнце залило красноватым светом стены близлежащих домов, и казалось, что на них проступила кровь. Такого заката Штайнгау еще не видел. Во всем этом было что-то зловещее, и Штайнгау вспомнил слова Шпенглера: «Оптимизм — это, конечно, трусость».

В «Адлоне» было пусто и тихо.

Штайнгау спустился по винтовой лестнице этажом ниже, в ресторан. Как всегда, он сел в углу так, чтобы за спиной у него была стена. Это стало уже профессиональной привычкой.

Он выпил двойную порцию коньяку и заказал еще. Ничто не давало его мозгу такого отдохновения, как легкое опьянение. Даже сон не шел в сравнение с этим.

Раньше в «Адлоне» было шумно, гремела музыка, а теперь помост для оркестра пустовал.

Штайнгау пил и, не отрываясь, смотрел на пустой помост. В его воображении, как случалось уже не однажды, всплывало потускневшее, размытое временем и казавшееся теперь призрачным лицо…

Он закрыл глаза и мысленно перенесся в далекое прошлое, в Париж…

Глава третья

Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.