Кто предавал Россию - [5]

Частые изгнания князей из Новгорода создали его жителям репутацию клятвопреступников. Когда жертвой аналогичной «новгородской измены» в 1169 г. стал Святослав Ярославич, то один из его дружинников воскликнул: «Но обаче невернии суть всегда, ко всим князем».

В XII в. институт крестоцелования стремительно распространяется на социально-экономические и правовые отношения, бытовую, повседневную среду и становится чисто ритуальным действием, скрепляющим любую клятву, присягу. Если в Древнейшей Правде (нач. XI в.) присяга упоминается как атрибут дружинной среды, то в Пространной редакции Русской правды (XII в.) клятва (рота), видимо, скрепляемая крестоцелованием, фигурирует уже в целом ряде статей: 22 (разбирательство по татьбе и поклепе при исках менее двух гривен), 31 (развитие ст. 10 Краткой редакции). 37 (покупка краденого имущества), 47, 48 (вопросы займов), 49 (хранение товара), 52 (вопросы займов от трех кун), 109 (размеры судебных пошлин — уроков — при принесении клятвы).

Кризис института крестоцелования отражен в «Поучении к простой чади» (до 1187 г., приписывается новгородскому игумену Моисею): «Пророк глаголет: того ради завяза небо, не пустить дъждя на землю, зане человеци кленуться Богом и его святыми, и друг друга догонять до клятвы, и церковь Святую невесту Христову ротою скверняще. Приводяще, закалають сына пред матерью. Слугы же тоя матере своего брата, рожьшагося по духу святым крещениемь, пиют кровь заколенаго сына матери тоя. И того ради вся силы небесныя трепещють страхом, занеже Господь Бог не велит догонити человека до клятвы и до роты».[18]

Уменьшение с конца XII — начала XIII в. летописных свидетельств об актах княжеской присяги на кресте и ее все большее распространение в «некняжеской сфере» отражают девальвацию роли клятвы как регулятора политических отношений. Естественно, что подобное «измельчание» понятия уменьшало его соотношение с трактовкой измены: она перестала сводиться только к нарушениям княжьего слова. Теперь большее внимание начинает уделяться контактам «предателей» с чуждыми этническими и конфессиональными общностями.

По мнению средневекового русича, в приходе иноплеменных (не принципиально, пришли они сами или их «навели») заключалось Божие наказание, справедливо насылаемое на Русскую землю за грех клятвопреступления, «княжьи крамолы» и братоубийства: «Бог попусти казнь на ныя, а не аки милуя их, но нас кажа, обращая ны к покаянию, да быхом ся въстягнули от злых дел, и сим казньнить ны нахождением поганых, се бо есть батог его, да некли смерившеся въспомянемся от злаго пути»; «Татаром же победившим Руськыя князя за прегрешение крестианьское пришедшим».[19]

Соглашения с иноземцами, особенно неверными, летописцами осуждаются. Особенно часто подобные мотивы возникают с 1170—1180-х гг, когда на первый план выходит борьба с половцами как главным внешним врагом всех русских земель. Походы на половцев оцениваются как «мысль благая о Русской земле», вызванная желанием ей добра, защитой ее интересов. Все чаще высказывается мысль, что рост усобиц — на руку противникам. Именно в это время было возможно появление «Слова о полку Игореве» (1185 г), содержащего горячий призыв к единению русских князей для отражения половецких набегов для защиты всей Русской земли. Связь с врагами Русской земли расценивается как предательство и измена христианству, особенно в период татаро-монгольского нашествия.

События 1237–1240 и последующих годов были восприняты на Руси как государственная катастрофа. По словам древнерусского книжника, в то время «инии же бежаша в земли дальний, инии же крыяхуся в пещерах и в пропастех земных, а иже в градех затворишас(ь), ти исповеданиемь и со слезами без молящеся, тако от поганых немолитвено избьены быша, а инии же крыяхуся в горах и в пещерах и в пропастех и в лесах, мало от тех осталося». Нашествие татар резко обострило проблемы национально-религиозной самоидентификации и верности своему правителю, вере, земле, городу и т. д. Именно в связи с их осмыслением мы впервые сталкиваемся с термином «измена».

По мнению летописцев, пришельцы с востока являлись варварскими народами, «заклепанными» Александром Македонским в горах. Они должны вырваться на свободу, в соответствии с эсхатологическими пророчествами Мефодия Патарского, как раз накануне наступления «последнего века», конца Света.

В сознании людей, живущих эсхатологическими ожиданиями, особое значение приобретает чувство ответственности за свое поведение, его соответствие христианскому идеалу. Пренебрежение этим идеалом означало неготовность ко Второму Пришествию Христа, погубление своей души и тем самым — вольный или невольный союз с Антихристом, дьявольскими силами. Второе и считалось изменой. Таким образом, термин «измена» имел, прежде всего, религиозное происхождение.

Именно в таком контексте он впервые встречается в «Повести об убиении в Орде князя Михаила Всеволодовича Черниговского и боярина его Федора», описывающей события 1246 г. Явившись к Батыю за ярлыком на Великое княжение, князь согласился поклониться хану и признать его власть: «А царю вашему кланяюся, понеже поручи ему Бог царство света сего». Это отражало понимание нашествия как Божьей кары, противление которой было бы бунтом против Божьей воли. Но Михаил наотрез отказался участвовать в унизительных языческих обрядах, которым обычно подвергали в Орде русских князей: поклонение идолам, кусту и прохождение между зажженных костров, при этом в огонь бросались атрибуты православной веры. Черниговский князь заявил, что «не хощю именем хрестьян зватися, а дела поганых творити». При обосновании данной мысли звучит и термин «измена»: по словам Михаила, какая польза в обладании всем миром при погублении своей души, и «что дасть человеку измену на души своей».