Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [159]

Он стоит то позади меня, то передо мною, прохаживается по кабинету, но за стол упорно не садится.

— Не старайся преследовать их ради собственного удовольствия.

— Всегда найдется тот лишний шаг, которого никому не удается избежать.

— И все же, — говорю я, — они не совершают никакого преступления.

Впервые он смотрит мне прямо в глаза. Впервые с тех пор, как я вошел.

— Что тебе нужно?

Не хотелось бы думать, что он собирался сказать: «Что тебе еще?»

— Что вам всем нужно? Как только речь заходит об этих людях, я слышу одну чепуху. Пока это исходит от безответственных болтунов, это неважно. Но все равно, я уже вдосталь наслушался.

Теперь он стоит за столом, упираясь в него руками. Но почему он принимает все это так близко к сердцу, не объясняет. («Пока… от безответственных»?) Мне в голову закрадывается странная мысль. Хотя нет, в чем-то она ущербна, эта мысль, она слишком ужасна, вот в чем ее недостаток; она просто кошмарна. Тут он говорит:

— Я не намерен делать для кого бы то ни было исключение; если потребуется принять меры, я их приму.

— Сам Господь не распоряжается…

— Оставь Господа в покое.

Он упорно рассматривает полированную поверхность стола. Я говорю:

— Завидую уверенности, с какой ты это решаешь… Признаться, я не понимаю. А может быть, я и не прав.

— Разумеется.

Идея чересчур дика. Словно бы на макушку мне прыгнул зверек. Мне следовало бы устыдиться.

— Постарайтесь не причинять ненужных страданий этой несчастной стране во имя планов, которые вы разрабатываете в своих кабинетах, — говорю я. — Что в данный момент и происходит…

Он поднимает голову. Похоже, его внимание привлечено не мною, а чем-то позади меня.

— Ненужные страдания? Вот именно: они-то как раз и обрушатся на страну, если не будет планов! В этом вся и штука!

— И все-таки будьте терпимее. Я понимаю, что вы не в силах от этого отказаться.

Он улыбается — хмуро, но снисходительно. Вовсе не об этом пришел я с ним говорить, но, как всегда, дал увести себя в сторону. Я думаю: почему Маджар? Откуда такое ожесточение, такая лютая ненависть? Не может быть, чтобы за этим ничего не стояло.

— Я не особенно разбираюсь в политике. Может быть, я и не прав.

— Разумеется, — отвечает он.

Солнце уже какое-то время изливает жар на сад префектуры. Шторы на окне не в силах ослабить натиск безжалостного света.

В этом свете тревога. Я смотрю на него. За всем этим непременно что-то есть, что-то другое. Одному дьяволу известно, что скрывается в этой ненависти.

— Неужели Маджар и его люди действительно так уж опасны?

Он отрывает ладони от стола и, отступая назад, держит их перед собой, словно делая гипнотические пассы.

— Они сеют беспорядки! Вот в чем их преступление. И преступлением было бы позволить им подорвать то, что было достигнуто ценою великих жертв. За смерть каждого павшего алжирца… Было бы преступлением предоставить безответственным, но, учти, отнюдь не безобидным крикунам свободу заниматься вредительством.

Есть какая-то сила, посылающая свет сюда, в этот кабинет, начиняющая его тревогой.

— Преступлением было бы дать им слишком много воли.

Мне нехорошо. Жжет стыд за подобную мысль. Что это на меня нашло? Но прогнать ее не удается.

Я смеюсь, чтобы избавиться от тревоги («безответственные, безответственные» — он что, не знает других слов?), но она, отступив на шаг, набрасывается на меня с удвоенной силой. Я испытываю дурноту, как если бы ступил в темноте на уходящую из-под ног ступеньку.

— Смею надеяться, что ничего не случится.

Я произнес это небрежным тоном. Понял ли он? Он хмурит брови — значит, не понял. Я говорю:

— С нищенствующими братьями.

Слышно, как снаружи, в саду, поливают. Доносятся запахи земли, мокрой листвы, пыли. А вдалеке, на башне муниципалитета, бьет десять часов.

Мне тревожно за того, кто стоит напротив меня.

Он говорит:

— Лучше бы тебе в это не соваться.

Эмар говорит:

Можно подумать, мне только и радости что слоняться по комнате. Но собираться не лежит душа, вот я и слоняюсь.

Она повсюду — в воздухе этой комнаты, в свежести утра за окном. Я ничего не делаю. Не хочется. Только расхаживаю.

Карима. Она нарушила равновесие, спокойствие этого летнего утра в первую же секунду, как появилась. И еще раз — когда исчезла, взметнув край платья босыми ногами. Был располагающий к работе и раздумью светлый покой. И все это рухнуло в короткий промежуток утра: до и после сверкающей секунды ее появления. Эти два куска — до и после — все никак не срастутся.

Я прохаживаюсь. Спрашиваю себя: собираться? Мне жаль тебя, Жан-Мари Эмар. К черту!

Раздумчивый светлый покой. Я прохаживаюсь. Хватаю за хвост первую попавшуюся мысль. Я почти не видел Камаля Ваэда с прошлого лета. Прошлое лето — любопытно, а?

В этой девчонке все забавно. Чертовски. В один прекрасный день Камаль Ваэд стал невидимкой. Это тоже забавно, разве нет?

И не поймешь, как это случилось. Чего это ему вздумалось играть в привидения?

Впрочем, все произошло не совсем так. С тех пор мы все-таки виделись — раза два, а может, три. Но совершенно случайно, почти что по недосмотру. Но даже случайно (или по недосмотру) самое трудное в этом городе — это не желать встречи с кем-то, когда тебе это хочется, то есть когда не хочется с ним встречаться. И когда, даже случайно (или по недосмотру), ты встречаешься с ним, это почти все равно как если бы ты назначил ему встречу в определенном месте, выбранном по обоюдному согласию, — обычно в кафе — и в определенное время. Вот когда он начал становиться неуловимым, как дуновение ветра.